Левенберг опять уткнулся в бумагу.
— Пишу донесение, простите, некогда.
Я увидел одного из докторов, который забежал в палатку, что-то захватил с собой и намеревался уходить. Я спросил разрешения последовать за ним, чтобы посмотреть больных.
Он отвечал:
— Я иду к заболевшему доктору; бедняга в тяжелом положении, сейчас привезли с фронта.
На складной кровати лежал бледный человек с закрытыми глазами; руки его безжизненно свесились на пол, и тяжелое, клокочущее дыхание было очень частым. Из полуоткрытого рта выдавались белые большие зубы. Куртка и рубашка были расстегнуты, и на груди виднелись багровые пятна подкожных кровоизлияний. Доктор опустился рядом с ним на колени и пощупал пульс.
— Сердце едва работает, — сказал он.
Я заметил номер умирающего — разряд 175-й, — и вдруг мне показалось, что я знаю это лицо. Я всмотрелся. Конечно, это был доктор, которого я видел в госпитале, когда впервые проснулся в Долине Новой Жизни. В мозгу у меня сейчас же встали его слова: «Я буду еще долго жить».
Умирающий издал хриплый стон; руки и ноги его судорожно дернулись, и пенистая кровь выступила изо рта и ноздрей.
Доктор встал, и голова его печально опустилась.
— Все кончено, — проговорил он.
Я думал: «Несчастный, ты, наверное, так же хотел прожить долгую и интересную жизнь, как Кю; так же, как он, ты, может быть, надеялся, что с помощью науки проживешь две-три жизни, а вышло, что ты погибаешь со всем твоим разрядом — 175-м».
Доктор Левенберг, вошедший в это время, снял с головы шлем в знак почтения к умершему.
— Это ужасно, — сказал он. — Причина заболевания кроется в конституции этого разряда; надо полагать, при самом развитии эмбрионов была допущена какая-то ошибка.
Меня как будто что-то стукнуло по голове. Я подумал о том, что переживает Петровский, папаша, как его звали, этих несчастных детей, погибающих вследствие врожденной слабости.
Левенберг задумчиво продолжал:
— Ломкость и слабость сосудов. Сердце не справляется с усиленной, непривычной работой. Организм не имеет запасных сил. В чем именно ошибка мы не можем сказать.
Я не выдержал больше и взволнованно перебил:
— Тогда нужно прекратить этот дьявольский марш, уносящий людей в могилу. Нельзя задавать чрезмерных задач слабосильным людям. Посмотрите на дорогу, там идут отряды: они измучены, усталы, но их держат под внушением, под гипнозом, и они не отдают себе отчета в своем изнеможении; они будут идти, покуда не умрут.
— Успокойтесь, — тихо сказал Левенберг, — все сделано. Куинслей получил уже мою радиотелеграмму. Я просил приостановить маневры и прекратить внушение.
Автомобили привозили все новых заболевших. Мертвых складывали в отдельную палату. Врачи и санитары изнемогали от работы, у них не было ни минуты передышки. У всех был унылый и подавленный вид. Случилось то, чего никто не ожидал.
Вдоль дороги лежали солдаты. Оружие было снято, амуниция сброшена на землю, глаза более не горели огнем, чувствовалась общая усталость, интерес к происходящему пропал.
К счастью, небо заволакивалось тучами. Скоро солнце закрылось ими. Холодный ветер подул с гор. Крупные капли дождя застучали по земле.
Когда я пошел попрощаться с Левенбергом перед тем как отправиться к себе домой, в Детскую колонию, я нашел его стоящим посреди пустой палатки. Задумчивость его была так велика, что он не видел меня или не узнал. Он бормотал про себя:
— Я понимаю теперь, старый профессор физиологии был прав; не напрасно он выбрал себе сердце иностранца: он что-то знал. Ужасно, ужасно…
Вечером разыгралась страшная гроза. Я, Кю и Петровский сидели на знакомой уже читателю веранде. Струи дождя непрерывно стучали по крыше и лились потоками по виноградным листьям, пригибая их вниз. Небо озарялось почти беспрерывными молниями, одновременно вспыхивающими по всему горизонту. Угрюмые и мрачные, сидели мы молча. Меня грызла мысль о моих новых почках. У меня почки, выращенные из зародыша. Каковы эти почки? Я не верил в них больше. Казалось, я ношу в себе начало разложения и болезни. Уверенность, что я сделался здоровым человеком, пропала. Разве может Анжелика соединить свою жизнь с моей? Нет, тысячу раз нет.
Кю вскочил со стула и зашагал мимо меня взад и вперед.
— Если бы я принадлежал к этому злополучному 175-му разряду, или к 170-му, к 178-му, — говорил он, как бы размышляя вслух, — может быть, я теперь уже не существовал бы на свете; но какая гарантия, что мой разряд лучше? Дурная наследственность влияла на здоровье отдельных лиц. Лабораторная ошибка у нас может погубить десятки и сотни тысяч. Это невыносимо.
Петровский сидел, опустивши голову, погруженный в глубокое раздумье.
Кю продолжал:
— Следовательно, мы, выращенные в инкубаториях, не такие люди, как все. Я готов рисковать, получить какую угодно заразную болезнь, я готов умереть от всякой случайности, но я не могу примириться с мыслью, что я ношу в себе врожденный порок, обрекающий меня на преждевременную гибель. Это нестерпимо.
Дальнейших слов его я не мог расслышать: раскат грома потряс здание, дождь полил как из ведра.
Во время паузы между отдельными ударами до меня донеслись слова Петровского:
— Ошибок быть не могло, лаборатория Куинслея давала нам точные указания. Мы точно следовали его предписанию. Эксперименты показали, что мы стоим на верном пути.
— Эксперименты, эксперименты! — подхватил Кю. — Я не желаю быть экспериментальным животным.
Эти слова удивили меня больше всего. Как быстро этот человек от обычной своей гордости перешел к отчаянию, к возмущению! Неужели паническое настроение овладело и всеми остальными?
Петровский бормотал:
— Наука может ошибаться, но в данном случае было сделано все, что в пределах человеческого разума.
— Вы были энтузиастом свободного развития вне организма! — воскликнул Кю, останавливаясь перед Петровским.
— А вы? — тихо спросил тот, поднимая глаза на Кю.
— Я? Я был только ваш ученик, и ничего больше, — отвечал тот и опять забегал из стороны в сторону.
Петровский горько улыбнулся и подергал себя за бороду.
— Мы начинаем сваливать вину друг на друга.
Мне стало жаль этого доброго, казалось, слабовольного человека. Я вмешался.
— Как вам не стыдно, Кю, — сказал я. — Вы предаетесь отчаянию; в сущности, пока неизвестно, что случилось. Разве люди не гибнут тысячами на войне и от разных заболеваний? Вы жили здесь без всяких потрясений и несчастий. Вам казалось, что вы бессмертны. Теперь, когда стряслась беда, вы должны сохранять спокойствие; по крайней мере, мы, люди старой жизни, научились владеть собой.
