В это время, не успела еще полгода назад поженившаяся парочка дойти даже до второго подъезда (а у них был четвертый, весь исписанный граффити еще советского розлива), из-за угла, прячась, показался еще один человек с фигурой сутулой, характерной и предельно знакомой. Василь Палыч, дорогой мой, а вы-то откуда здесь?!
Безо всяких, это был Василь Палыч. Такой же седой, такой же сутулый и длинный, такой же пятидесятипятилетний, что и в нашей школе семидесятых годов. Он крался, как вор в мультфильме, высоко задирая ноги и носочком ставя их на то, что еще незадолго до Великой Октябрьской Социалистической Революции считалось асфальтом. И к стенке театрально прижимался. И взгляд только на парочку, нехороший взгляд.
— Ох, и ничего себе, — сказал я себе в одну шестнадцатую голоса. — Василь Палыч!
Он услышал. Он вздрогнул, еще сильнее прижался к стенке (парочка между тем входила в подъезд), встревоженно завертел головой, потом бесшумно ускакал прочь. Я за ним, но уже шумно.
Василь Палыч староват был соревноваться со мной, но проявил прыть героическую. Бежал быстрее лани, выставив локти наподобие крыльев. Но куда ему, я очень быстро схватил его за плечо, он еще и до трамвайных рельсов добежать не успел. — Василь Палыч!
— Что вам от меня нужно, молодой цыловек? — своим особенным тенорком гордо вопросил он. — Оставьце мое плечо у покое. — Василь Палыч, ведь это я, Камнев Сережа. И тогда Василь Палыч сказал:
— Сирожа, я вас прошу. Вы уже усе сделали, от вас уже ничего не зависит. И не вмешивайтесь не у свое дело. Вы обознались. Какой здесь может быть Василий Павлович? И ушел.
Мне кажется теперь, что я понимаю все. И про Василь Палыча, хотя бы на уровне чисто интуитивном, логически не обосновываемом, и про Рогатого на том же практически уровне, только вот кличка мне его непонятна, и вообще про все. Одновременно мне кажется, что я не понимаю ничего абсолютно. Кажется мне еще, что мне и понимать в этом мире ничего особенного не хочется. А хочется просто в нем жить. Но вот что я думаю.
Если, скажем, я брошу свою любимую Риточку и отобью у гада Рогатого свою любимую Иришу, то ведь он, человек исключительно сумасшедший, снова примется меня убивать, причем убивать зверски. К чему я привык и против чего, собственно, особенно и возразить не могу. И я снова стану рождаться. Я знаю, Ириша увидит меня и думать забудет про этого сумасшедшего. А Рита что? Рита ничего. Пять лет подожду и любовницей сделаю. А то и ждать не стану.
I'm on the top of the world, здесь ничего интересного, давайте, я сам посижу здесь один.
КВАЗИКЛАССИЧЕСКИЙ ТРЕУГОЛЬНИК
Пройдет время, и мы привыкнем к такому такому полезному, такому волшебному, такому удивительному изобретению, как копир. Вот чего я боюсь.
Разве могу я в чем-то винить ребят, когда они хлопотали вокруг моего тела, разможженного почти до пояса пятисоттонным контейнером? Разве можно хоть в чем-то винить врачей, которые над этим телом колдовали битых три часа, стараясь спасти ту кроху жизни, которая в нем еще шевелилась? А когда я умер, и прошли все сроки, во время которых смерть называется клинической, а врачи все еще не сдавались, все еще на что-то надеялись и в конце концов победили, ну, может ли быть тут хоть толика преступления? Конечно они знали, что я на прямой связи с копиром, что, как только я умру, появится другой, всего на несколько дней моложе, а во всем остальном точно такой же, как я, они всех нас прекрасно знали, только не думали об этом, иначе пришлось бы стоять вот так просто и наблюдать, как умирает тот, которому ты можешь еще помочь. Что же, разве они меня убить должны были, когда увидели, что копир сработал и появилась на свет точная копия пострадавшего? Так в чем же, разобъясните мне, пожалуйста, виноваты все эти люди?
Объективности от меня не ждите. Очень может быть, что все на свете хорошо, а я просто полчеловека с изуродованным восприятием, ворчу на все, жалуюсь, ищу, на ком бы свою ущербность сорвать, что кругом виноват только я сам и никто больше. Но если я виноват, пусть даже и так, ТО В ЧЕМ ИМЕННО?
Еще ничего не понимая, на интуиции, он вошел в операционную, где люди и машины с упорством, достойным лучшего применения, бились за мою никому не нужную жизнь, рядом с ним, за его плечом, убивались ребята; их, конечно, никого не пускали в стерильную зону, им ничего не было видно, только спины врачей и глыбы приборов, они кляли себя последними словами, потели и утирались рукавами рабочих курток, мои ребята, друзья мои, раньше мои, а теперь «и мои тоже».
Борис, двойник мой, мучился вместе со мной. Наша идентичность привела к резонансу психополей, возникла сильнейшая телепатия: он переживал все боли, накачивал меня силами, которых мне не хватало, управлял за меня остатками моего организма… Слег потом на неделю. А зачем?
Мне спасли жизнь и половину тела, да и в ту половину насовали целую кучу искусственных органов — мочевой пузырь, почки, селезенку, кишечник. Соорудили биопротез. Бегать в нем сложновато, но я хотя бы ходить смог и на человека похож стал. О разведке, само собой, и думать запретили, какая там разведка?
Все трубят — первопроходчики, пионеры… Модная профессия, романтика, риск, предельное самовыражение. Все так, только слова какие-то… Для нас это больше. Уход из разведки — как смерть, уж я-то знаю. То, что происходит вокруг, кажется ничтожным, вся память — там. А хуже всего во сне: во сне становишься беззащитным, одно и то же снится из ночи в ночь, причем самая обычная ситуация. Фатомский космопорт и почему-то земное утро, с облаками, травой, горбиком солнца; идет обычная колготня, загрузки, заправки, продувки, кто-то космос клянет над поломанным хордуаром, кто-то стартует, кому-то неправильно выписали путевку, и вот он бежит к управлению через все поле, а вдогонку ему несутся наши стандартные шуточки, плоские, но до чего же родные, а мы стоим особо, разведчики, элита, племя! И я на своем протезе с ними стою. Джафар… Бойл… Прыгунов… Сашка… Мне нужно поменять скафандр, мой обносился, но каптер наш, толстяк, тиран и самодур, любимый наш Фокин, ерепенится — говорит, не дам, слишком часто меняешь, походишь в этом. Да мне плевать, я могу и в этом, я отлично выспался, рядом — друзья, и так мне хорошо с ними!
А что, говорю, ребята, хорошо бы нам сейчас огоньком погромыхать, чтоб куда-нибудь вместе.
— Почему нет, — отвечает невозмутимый Джафар, — «Виздом» твой заправленный, на восьмой площадке соплами притоптывает, путевка есть беги, пока медкомиссия не хватилась. А мы за тобой.
И я стартую.
После чего просыпаюсь и чуть не плачу. Все люди рано или поздно взрослеют, одни разведчики остаются детьми. Хотя на их долю приходится куда больше всяческих неприятностей.
