Она не слышит. Она прижалась ко мне и шепчет:
— Я не хочу! Ортан, я боюсь мертвецов! Что они с нами сделают, Ортан?!
Все мы не выспались, и все не в духе. Припасы кончились, мы лениво жуем плоды, которые притащил откуда-то Ортан.
— Мясца бы! — бормочет Норт. — Ноги протянем на травке!
— Нельзя, — серьезно ответил Ортан. — Если дойдем до моря, наловим рыбы.
Мне все равно, что есть и что пить. Мне все равно, что над нами прохладное утро, полное птичьих песен, сияющее росой. Все все равно…
Но что-то веселое, легкое… Фоил! Он ткнул меня мордой в плечо и словно бы засмеялся, и я, удивляясь себе, улыбнулась в ответ. И мир, сияющий и огромный, живущий и радостный мир вдруг улыбнулся мне.
— Вперед! — сказала я весело и вскочила на ноги. — А ну-ка, Норт, поторапливайся, если рыбки хочешь!
Вперед! И трава уклоняется от ноги, я чувствую, куда можно ступить, а куда нельзя, и жизнь вокруг, невзрачная, мелкая, травяная, чуть слышно отзвучивает во мне мгновенными вспышками узнавания. Но тоненький, остренький страх во мне, недреманный колокольчик тревоги…
— Элура, — говорит Норт. — Эта ночь… тебе… ну, ничего такого не снилось?
Фоил ведет нас: Ортан отстал, он разговаривает с Илейной. Я не знаю, что он ей говорит, но смутное тягостное ощущение… она так молода! Она так красива!
— Нет, — говорю я, — мне не снилось. Мне показали наяву.
— Что показали? Кто?
— Не надо, Норт, — говорю я. — Об этом незачем говорить. А ты? Что тебя мучит?
— Сон, — отвечает он. — Поганый такой сон, и будто все наяву. Будто я — это сэр Нортон Фокс Пайл, — он невесело усмехнулся, — вот, выходит, от кого я род-то веду! И вот, будто это я начал ту, первую, войну против дафенов.
— Как же это было?
— Пакость! — говорит он с досадой. — Если правда, так то, что теперь… все поделом. А! — говорит он. — Ерунда! Кто это может знать?
— Знают, Норт. Все знают, можешь не сомневаться.
— Кто?
— Что! Вот этот самый мир, куда мы пришли.
Он смотрит с тревогой, и я ему говорю:
— Норт, ты прости, я ничего не могу объяснить. Я не понимаю сама. Ты ведь знаешь: это Нелюдье, здесь другие законы, здесь правят могучие силы, которых нам не дано понять. Норт, — говорю я, — нам будет очень трудно! Я даже боюсь подумать о том, что нас ждет. Но мы должны продержаться, Норт! Мы должны ему доказать!
— Кому?
— Ему! — говорю я и гляжу в бесконечное небо. — Ему! И пусть попробует нас сломить!
Онои!
Я понимаю, Фоил.
Горячее беспокойство Трехлуния, оно бушует вокруг, оно в каждом ударе крови. Хмельная бездумная радость: запеть, закричать, побежать, обогнать ветер. Искать, сражаться, любить — и быть счастливым. Все счастье: победа ли, пораженье ли, смерть — все радость, пока вершится Трехлуние.
Я чувствую, как ослабело тэми, мы все еще вместе в чувствах, но мысли уже раздельны.
Тебе пора, говорю я, иди! и он прижался ко мне, заглядывает в глаза, чуть слышный лепет, шелест уснувшей мысли — и он уже оторвался, он летит, беззвучный и легкий, Фоил — Черная тень — в сияющем дне перед первой ночью Трехлуния.
До встречи или прощай?
Фоил опять умчался. Сегодня с утра он беспокоен. Танцует, мечется, жмется к нам, ласкается, пробует что-то сказать, но я не могу поймать его мысли. И вот — улетел. Сорвался с места, понесся, скрылся.
— Что с ним? — спросила я Ортана. — Он чего-то боится?
— Нет, — и в его глазах спокойная нежность, а в голосе ласковая печаль. — Он ушел. Пора.
— Пора — что?
— Сегодня начало Трехлуния, — говорит он спокойно. — Третья ночь Трехлуния — время брачных боев. Он уже взрослый. Он должен драться.
Фоил? Драться? Но это же невозможно! Ребячливый, ласковый, добродушный.
— Он не может иначе. Это Трехлунье. Оно сильней.
— И ты не боишься?
— Боюсь, — отвечает Ортан. — Он не может победить. Он еще слишком молод. Если он будет жив… он и я… он меня отыщет.
— Почему? — говорю я. — Зачем? — а думаю: такой ласковый, такой красивый…
— Это нужно, — отвечает он убеждено. — У этэи почти нет врагов. Если не будет брачных боев, они ослабеют и вымрут. Только лучшие должны оставлять потомство.
— И у людей тоже?
И он вдруг отводит глаза.
— Я не знаю, как у людей. Для меня еще не было Трехлуния.
Все жарче и жарче, а мы все идем и идем, и я с тоскою думаю о привале. Я думаю, но не скажу — пусть скажет Норт, я слишком привыкла казаться сильной. Порой я завидую Норту: ему не надо казаться. Он может признаться в слабости — я не могу.
Мы молча идем, сутулясь под тяжестью зноя. Усталость выгнала мысли из головы, и это благо, что можно просто идти, что нет ни боли, ни страха — только толчки горячей крови, только волны истомы — накатывается, как сон, и хочется лечь в траву, раскинуть руки и грезить — но остренький холодок внутри, недреманный колокольчик тревоги, и я ускоряю шаг, я что-нибудь говорю, и голос на нужный мог разгоняет чары.
— Пора бы передохнуть, — говорит мне Норт и всовывает в руку горячу флягу. Вода будто кровь, три маленьких теплых глотка, и жажда только сильней, но я отдаю флягу Норту и спрашиваю, как Илейна.
— Чудно! — говорит она. Глаза у нее блестят, и голос какой-то странный. — Жарко, а хорошо. Петь хочется!
— Видишь? — говорит Норт. — Опять наваждение, да еще похлеще ночного! У самого так и играет по жилочкам. А ты?
Он смотрит в глаза; у него непонятный взгляд — тяжелый, внимательный, ждущий, мне странно и неприятно, но я так привыкла казаться! Я улыбаюсь и спрашиваю спокойно:
— Что я?
— Ничего, — говорит он как будто бы с сожалением.
— Ортан, неплохо бы отдохнуть.
— Скоро, — сказал он. — Вон роща, видите? Там будет вода.
И мы ускоряем шаг.
— Ортан, — говорю я, только бы не молчать, потому что так горячо внутри, так трепетно и беспокойно. — Ортан, а почему так пусто вокруг?
— День Зова, — говорит он непонятно. — Первый Запрет. Завтра нам с Нортом придется драться.
— Почему? — и добавляю: — С кем? — Слава Небу, он не прочел мои глупые мысли!
— Не знаю, — говорит он. — Кого встретим. Завтра и послезавтра большие охоты. С третьей по шестую ночи Трехлунья время Второго Запрета. Нельзя охотиться вообще. Пока не думай об этом. Надо еще дожить до завтра.
Он спокоен. Он так оскорбительно, так равнодушно спокоен!
И я говорю:
— Ортан, а Трехлунье — это действует на всех?
— Нет. Только на тех, кому пора. Элура, — говорит он и смотрит в глаза, и взгляд у него, как у Норта, тяжелый и ждущий. — Это Трехлуние — мое. Ты будешь со мной?
