— Мне нравится, что именно так понимаете вы свою задачу, — заметно оживляется Холмский. — И то, что вы говорите, очень напоминает мне слова известного американского физика Артура Комптона, сказанные им в его статье «Стоит ли вашему ребенку быть физиком?». «Физик, — писал в ней Комптон, — становится человеком, который не столько гордится покорением вселенной, сколько смиряется перед трудностями ее понимания».
— Ну, это слишком уж приземлено! А мы за то, чтобы показать физиков если и не властелинами природы, то бесспорными героями в битве с нею. И героями в буквальном смысле, как на фронте. И с теми же реальными опасностями, как на настоящей войне… Один из эпизодов такой битвы, в котором физики отвоевывают еще одну тайну у природы, мы и хотим вам показать.
Они проходят в просмотровый зал киностудии. Садятся в его глубокие, обитые темным, похожим на плюш, материалом.
Почти тотчас же гаснет свет.
В стереофонических динамиках звучит какая-то музыка, напоминающая «Лунную сонату» Бетховена. Незаметно она переходит в ритмичный шум работающего ускорителя, с характерными жесткими щелчками выхлопа сжатого воздуха из пузырьковой камеры.
А на экране все еще мелькают лишь просветы в поврежденном слое эмульсии кинопленки.
Холмский мысленно считает: три секунды — щелчок, затем несколько секунд паузы. И снова все сначала… Ну да, конечно же, это циклы работы синхрофазотрона! Значит, они записали эту «музыку» на настоящем ускорителе.
Михаил Николаевич снова чувствует себя в той обстановке, в которой не был уже много месяцев — для него это целая вечность! По его расчетам в невидимом ускорителе только что произошла инжекция частиц. Размытым сгустком с огромной скоростью они несутся теперь по трубе линейного ускорителя. У входа в кольцевую камеру их скорость достигает сорока тысяч километров в секунду, а энергия каждой из многих триллионов частиц не менее десяти миллионов электроновольт.
Мощный магнит поворачивает их и заставляет войти в кольцевую камеру по касательной к расчетной траектории. Не всем, однако, удается последовать его указке из-за разбросанного направления скоростей. Многие из них слишком уж приближаются к стенкам камеры, совершая вертикальные колебания с большой амплитудой. У таких очень мало шансов перенести все дальнейшие трудности ускорительного цикла.
Полный оборот в двухсотметровой баранке вакуумной камеры ворвавшиеся в нее частицы совершают за пять миллионных долей секунды, получая свое первое ускорение. Но могучий поток несущего их магнитного поля не идеален. Он все время довольно основательно перетряхивает их, и те, которые сбились с расчетной орбиты, отклоняются от нее все больше. Не попав в нужную фазу ускоряющего промежутка, тысячи частиц то и дело натыкаются теперь на стенки камеры, выбывая из дальнейшей сумасшедшей гонки по кольцу ускорителя.
Михаил Николаевич, конечно, не видит всего этого, так же как и те, кто находится возле ускорителя, ибо просто не существует пока таких приборов, с помощью которых можно было бы это увидеть. Но Холмский хорошо знает обо всем этом по расчетам, по личному опыту, по результатам своих и чужих экспериментов. Теперь все это как бы перед глазами у него, хотя в просмотровом зале по-прежнему темно, а из динамиков все еще слышится лишь шум работы ускорителя и вакуумных насосов, разряжающих его камеру до давления, в сотни миллионов раз меньше атмосферного.
Когда энергия пучка частиц, возрастающая с каждым оборотом на тысячу вольт, превышает миллиард, они все реже выпадают из ритма ускорения. Радиальные, вертикальные и фазовые колебания их становятся все медленнее, а амплитуда затухает. Поток частиц сжимается теперь в узкий шнур. Они совершили уже много миллионов оборотов, и энергия их возросла до десяти миллиардов электроновольт, а скорость приблизилась к скорости света. Но и потери велики — осталась всего одна тысячная от того количества, которое начало свой бег по кольцу вакуумной камеры три секунды назад.
Цикл ускорения теперь завершен, и частицы обрушиваются на мишень, сокрушая ядра ее вещества и оставляя причудливый рисунок треков в пузырьковой камере, наполненной жидким водородом…
И в это время на экране появляются, наконец, первые кинокадры. Холмский не сразу разбирается, что именно там изображено. Кадры очень затемнены, похоже, однако, что на экране пультовое помещение ускорителя. Ну да, конечно! Вон защитные блоки, смотровые окна, пульт управления с осциллографами и множеством других приборов.
А что это за люди, склонившиеся над экранами осциллографов? Один из них кажется Михаилу Николаевичу очень знакомым. Уж не Хофер ли это? Ужасно похож на швейцарского инженера Хофера! А рядом?… Да ведь это вылитый Бриггз! Физик Дональд Бриггз из Нью-Йорка!..
Оператор дает их теперь крупным планом. Да, это они! Холмский хорошо помнит родинку на верхней губе Бриггза, а у Хофера шрам на левой щеке. Конечно, это они, но как попали в эти кинокадры?… А вот снова вся группа… Но что такое? Откуда тут инженер Кузнецов? Ведь он погиб… Холмский хорошо знает, что он погиб. Об этом ему стало известно еще там, в Цюрихе. А вот и скептик Уилкинсон… Да что же это такое?… Галлюцинация?…
Холмский осматривается по сторонам. В зале полумрак, но можно все же разглядеть, что ни впереди, ни сзади никого нет. Неужели он тут один?…
А на экране встревоженные лица, судорожное мигание зеленых изломанных линий осциллографов, тяжелое, натужливое дыхание ускорителя. И вдруг яркая вспышка, слепящая весь кадр! Страшный грохот, от которого дрожат даже стены и пол зрительного зала! И сразу же полный свет и тишина…
Холмский сидит, закрыв глаза, беспомощно откинувшись на спинку кресла. Ему кажется, что взрыв произошел не только на экране и что сам он не в просмотровом зале киностудии, а в Цюрихе, среди развалин Международного центра ядерных исследований. И, наверно, вокруг ни души?…
Но он тут не один. Рядом с ним теперь доктор Гринберг.
Лишь спустя несколько секунд Михаил Николаевич медленно открывает глаза. Долго, не узнавая, смотрит на Гринберга. Потом произносит чуть слышно:
— Кажется, я все теперь вспомнил, Александр Львович. Но боюсь, как бы снова… Может быть… Может быть, сразу же все записать? Нет, срочно к Урусову!
— Он здесь, Михаил Николаевич.
Потом, уже в клинике, взволнованная и все еще не очень верящая в происшедшее, Евгения Антоновна Холмская спрашивает Александра Львовича:
— И вы совсем не боялись?…
— Я храбрый, — добродушно посмеивается доктор Гринберг, уставший за этот день так, как не уставал, кажется, еще ни разу. Даже на фронте, когда приходилось работать по нескольку суток без сна.
