— Эй, Бронстайн… эй…!
1
Он сдался, просто сдался, это было все! Почему он должен был теперь ломать над этим голову! ОНИ так и так скоро покончат с ним. И если ОНИ не задуют свечу его жизни, она погаснет сама по себе: Кислорода хватало самое большее еще на три-четыре часа.
Далберг лежал под беспросветным сводом. То, что это был свод, а не нора или узкий застенок, он понял по звукам, которые время от времени доносились до него через внешний микрофон: сухие звуки, похожие на то, как по земле волочат кожу. Они то отдалялись, то приближались; они исходили то оттуда, отсюда. Очевидно, его хорошо охраняли. Возможно, что он находился в том же своде, в котором была и Анне.
Анне…
Не было смысла думать об Анне! Больше вообще не было смысла о чем-либо думать. Единственное, что имело смысл — непрерывно давать самому себе пощечины. Даже от этого гневного удовольствия ему пришлось отказаться. Потому что на нем был гермошлем — кроме того он пыл парализован с головы до пят.
Далберг не боялся смерти. В конце концов он был профессиональным пилотом и был привыкшим к безнадежным ситуациям. Возможно, чувство страха появится в последнюю минуту: когда исчерпаются запасы кислорода или когда мухоморы сдавят ему горло. Во всяком случае в этот момент у него не было страха.
Но зато злость! Злость на самого себя, потому что он — как грандиозно! — пал жертвой собственной глупости. Да, предрассудки завели его сюда против воли. Уже при виде беспомощных созданий на ночной равнине ему стало это ясно. Он мог бы запросто стереть их в порошок. Потому что они не охранялись. Самое ценное — молодняк — не охранялся! И то, что он охранялся, несмотря на то, что космический корабль находился поблизости, указывало на их доверчивость. Но там, где столько доверия, слепого доверия, не могло быть одновременно недоверие, там не могло быть враждебности. Значит, он ошибся. Это вдруг стало ему ясно. Точнее сказать: он догадывался — не сознаваясь в заблуждении сразу. С двойственными чувствами он бегал туда-сюда, борясь внутри себя с новым пониманием. Он неосознанно искал причину, чтобы настоять на своих предубеждениях, ожидая повода, который еще бы оправдал его.
Нашелся повод: пара любопытных, дерзких, по юношески дерзких ребят. Подножка, подставленная из шалости. Пустяк! Ему было достаточно повода.
Результат? Все пошло к…! Не волноваться, голубчик! От этого не станет лучше.
Собственно, он не чувствовал злости. Он вообще ничего не чувствовал. Он просто лежал там. Без мыслей, без чувств… Без порыва чувств, точнее сказать! Потому что черствым как камень он тоже не был. Например, он ощущал приятную теплоту, которая исходила извне и проникала через все поры его тела. Он впитывал это тепло словно губка. И там было еще кое-что: странное световое излучение. Неопределенный красный. Он перемешивался с черным, нарушал темноту, постепенно оттеснял ее, наполнял смежное помещение, пробирался дальше…
Стали видны контуры, колонны толщиной с голень, на которых покоились тяжелые, капители правильной формы. Лес колонн — лес чешуйчатых пеньков! Пожиратели снега. В большинстве своем его окружали сильные, взрослые экземпляры. Они окружили его полукругом: плотно прижавшись друг к другу, неподвижные, безмолвные, окаменевшие.
Сколько судей!
Трибунал, кажется, придавал большее значение публике. Все больше грибовидных созданий появлялось из глубин свода: большие и маленькие, подростки. Они стояли на небольшом расстоянии у его ног, замыкали круг.
Далберг наблюдал за сценой совершенно спокойно. Он знал, что ему предстояло, но в него не вселялся страх. Напротив, мысль о приближающейся смерти наполняла его странным хорошим самочувствием. Все будет совсем просто. Скорее погружение в сон, чем глубокий надрез. Потому что он был парализован, нервные клетки не реагировали, нервные узлы бастовали.
Возможно, трибунал сорвет у него с головы шлем. Затем он будет дышать разреженной смесью водорода и инертных газов, легочные альвеолы лопнут. Это быстро пройдет! Возможно его настигла лучевая шаровая лучевая энергия палачей — это пройдет еще быстрее. Или было задумано так, чтобы он медленно задыхался? Ну и что? Когда воздух постепенно становился все более разреженным, когда череп начинал гудеть, а в ушах свистело, пульс усиливался и глаза вылезали из орбит, тогда публика постепенно исчезнет за красной пеленой тумана. Он же будет погружаться в темноту и останется лежать на земле. Укрытый красным светом и теплотой…
Какая глупость! Был ли это страх смерти? Или они нашептывали ему такие банальные фразы? Нуждался ли он в том, чтобы затуманить себе рассудок в последнюю минуту? Каким образом его убьют, ему было все равно. Самое главное, он не растянулся. Далберг окинул неподвижных судей презрительным взглядом. Чего они, собственно, еще ждали, печальные создания!
Но его пыл был недолгим. Вскоре он почувствовал, что он снова впал в странную летаргию. Во всяком случае, часть него. Потому что теперь он как-то раздвоился: Он был самим собой и одновременно Кем-то, кто наблюдал за ним. И этот Кто-то наблюдал за ним, парализованным, приговоренного к смерти, с удивлением и унынием, пытаясь понять, но не понимая, столкнувшись с неразрешимой загадкой. Загадкой был мотив.
Вот, они лежали перед ним: До сих пор он их не замечал, но должно быть они все это время лежали перед ним, потому что тем временем ничто не шевельнулось. Они оба лежали вытянувшись в длину; их светло-коричневые шляпки были морщинистыми, дряблыми, на краях мягкие как студень и словно разъеденные проказой. Пеньки немного вздрагивали, к похожим на рукава, раздувшимся отверстиям приклеились зеленые кристаллы льда, остатки питательной среды, на которых они сидели еще несколько часов назад.
Почему они теперь лежали здесь?
Потому что они в этот момент подошли к нему слишком близко, тут он впервые засомневался в себе, в верности своего жизненного принципа, которому он был обязан всем: своевременным скачком из семейного предприятия, которые было на грани разорения, в университет; быстрому взлету от студента-физика до высокооплачиваемого «специалиста по исследованиям» авиационного концерна, ответственного за добычу секретных данных из исследовательских и проектных организаций крупных конкурирующих концернов; карьере в ЕВРОКОСМОСЕ, победе над тремя дюжинами честолюбивых интриганов в школе астронавтов, наконец, первому место среди пилотов и летчиков-испытателей.
Везде и повсюду он понимал на опыте, что была только одна альтернатива: надрать задницу или подстелиться. И только тот, кто был готов увидеть в каждом визави потенциального противника, только тот, кто писал на своем знамени НЕДОВЕРИЕ и всегда действовал после этого, имел шансы присоединиться к армии скрежетавших зубами подстелившихся.
