Николка сознался, что он ничего не видит, но почти уверен, что это — вестник из пещерной коммуны: какой бы другой зверь стал бежать навстречу шумному и многолюдному каравану?
Мъмэм был ближе всех к истине и все-таки ошибся. Николка оказался правым. Не обезьяна и не детеныш приближались к ним, а выздоровевший Керзон с малышом Эрти на спине.
— Скальпелище влопался, — екнуло сердце у Николки.
Не добежав десятка шагов до передних коммунаров, Керзон свалился в снег в полном изнеможении. Эрти попытался встать и тоже упал. Обоих немедленно отнесли в пустые сани к молодым женщинам. У малыша тельце посинело, конечности окоченели. Первые его слова, когда он пришел в себя, были:
— Пещера… враги…
Этих слов было достаточно для того, чтобы обоз сорвался с места, как взбесившийся. Дикую гонку устроили старики, не желая ударить лицом в грязь и отстать от вихрем умчавшихся вперед охотников. Мясные туши во время переезда через овраг наполовину рассыпались, на них никто не обратил внимания, а старики — так те даже не понимали, для чего везти столько мяса. Переезд по лесу окончательно облегчил сани, тут уж сами повозочные способствовали этому.
На берегу реки, в двух километрах от пещеры, Николка задержал охотников, дождался обоза и выслал вперед разведчика — пронырливого Урга. Ург слетал туда и обратно в несколько минут.
— Черти… — сказал он, употребив излюбленное выражение Николки. — Пять чертей… — и наглядно объяснил, кого он называет этим именем: оттянул наружные углы глаз, приплюснул нос и сравнил кожу «чертей» с желтым осенним листом.
Всезнающий Айюс поправил его:
— Это не черти, а могли…
— Дело, собственно, не в названии, а в количестве врага, — подумал Николка и, оставив половину охотников при обозе, сам с остальными устремился к пещере. К каменной ограде они подкрались бесплотными духами; во двор, через открытые настежь ворота, заглянули привидениями и обрушились на врага громом из ясного неба.
Действительно, то были могли, т. е. монголы; поэт Ург верно описал их. Они не были высоки, но чрезвычайно широки в плечах, кряжисты, скуласты, раскосы и волосаты; черные волосы и на голове и на теле у них стояли дыбом.
Могли беспечно сидели на земле задом к воротам подле связанных пяти арийя и Скальпеля. Они тянули заунывную, бесконечно длинную, как ветер в степи, песню. По двору тяжеловесно-спокойно расхаживал мастодонт, около десятка собак валялось тут же с разбитыми черепами. Враг не успел взять оружия, — кремневых топоров и копий с синими — из обсидиана — наконечниками, — и краснокожие честно побросали свое, так как их этика говорила, что на безоружного и малочисленного врага нельзя нападать с оружием. Николка не был столь честен, — вернее, он руководствовался другой этикой, поэтому, хотя топор был им брошен, зато поднята дубинка, и этой дубинкой, пересчитав пять голов, он помог коммунарам закончить борьбу в три-четыре минуты. Потом моглей связали веревками, снятыми с их собственных пленников.
Скальпель, щедрый на объятия, прежде чем объяснить странное положение: как могли пять человек справиться с шестью при наличии у этих последних собак и гиганта-мастодонта, прежде чем объяснить это, поочередно заключил в объятия каждого из своих спасителей, после чего заговорил торопливо и с укором:
— Батенька мой, тут уж я не виноват. Я не успел ни в рот к ним слазить, ни поздороваться, ни поинтересоваться здоровьем родителей. Упали, как снег на голову… Их было, по крайней мере, десятка два человек… Мастодонта они признали за старого знакомого, жившего у них некогда; собак они перещелкали в три счета и так же скоро расправились с нами. Но — прошу заметить — хотя мастодонт и предал нас, он спас всю живность и не позволил этим желтокожим обрубкам громить постройки: каждого, совавшего свой нос в курятник, в коровник, на конюшню или еще куда, он вежливенько брал за шиворот и бережливо переносил на почтенное от объекта своей защиты расстояние… В общем, я думаю, виноваты скорее вы, чем кто-либо другой. Вы ушли на день, а пробыли черт-те сколько. Тут без вас целое наводнение было, горы воды хлынули с обрыва… Хорошо еще, что река под боком — все ушло в реку, — а то представьте себе, что бы с нами было. Форменный потоп, клянусь честью, мы выдержали. И мы справились с ним, но… не могли же мы справиться с двумя десятками косоглазых извергов, когда нас всего шестеро. Нет, тут мы ничего не могли поделать; хорошо еще, что они не успели нас съесть, а ведь собирались, собирались, ей-богу… Но где же наши остальные коммунары?
Остальные в этот момент тихо въезжали в ворота. Скальпель отверз уста для нового словоизвержения, — Николка поспешил его запередить.
— Ох-хе! — воскликнул он. — Не Ффель ли должен сначала сказать, куда девались его остальные — желтокожие, подразумеваю я.
— О! Они еще вернутся! Непременно вернутся, — успокоил Скальпель. — А почему вы говорите «ох-хе» и «Ффель»… А это что? Это и есть ваша орда? У нее были сани, да? О!..
— Пусть Ффель подождет с вопросами. Ффель говорит, что желтокожие вернутся. Почему?
— Как же. Разве я не сказал? Ведь эти двадцать человек — только разведка, небольшая разведка. Там их толпы. Они скоро придут все сюда. Ведь это близко: здесь где-то, на острове… Но меня поражает ваша речь. Вы совсем оплиоценились. Вы употребляете арийские слова, строите фразу по-первобытному и вы жестикулируете, простите, словно дрессированная обезьянка. Я боюсь за вас…
— Пусть Ффель не боится, — машинально отвечал Николка, поглощенный мыслью о возможности нового вражеского нашествия и не замечая, что, говоря со Скальпелем, он приноравливается к пониманию плиоценщика. — Пусть Ффель не боится: маленький Къколя имеет большую голову. — С этими словами он присоединился к группе охотников, занятых приведением себя и двора в боевую готовность. А медик, неодобрительно мотая головой, пошел к саням.
Старики долго не хотели вылезать из саней: их поразил гигант-мастодонт, разгуливающий по двору с веселым трубением; оглушил гам животного населения этого странного места, огороженного камнями — кудахтанье, блеяние, мычание, хрюканье, — ошеломил вид деревянных и каменных построек и второй коричневокожий человек, в общем похожий на Къколю, но, в отличие от него, имевший не два, а четыре глаза. Старики, и вместе с ними все остальные, чувствовали себя попавшими в жуткое сказочное царство…
Человек пошнырял всеми четырьмя глазами по обозу, остановился на ком-то, его лицо вдруг преобразилось: от глаз по щекам расползлись радостные жилки, как на ярко-желтых лепестках болотного касатика.
