— Резкое сближение и отход. Кружит вдалеке, тесного боя избегает. Стойки высокие, как у журавля. Удары ногами – низкие. Очень сильные руки. Смотрит не в глаза, а рядом с твоим ухом – куда-то за спину. Это отвлекает. Все время мерещится, что к тебе подкрадывается враг.
— Ты видел!
— Не дочь, отца. Конечно, видел. Кулак врат Чжао Куанъиня, сычуаньский стиль. И еще… Прошу тебя, не оскорбляй грязными словами дочь наставника Вэя. Я учился у него. А ты – не грубиян-пьяница с окраин Наха. Честь остается честью, Исэ. Я могу обидеться.
Самурай побагровел, но смолчал. Он понял, что зашел слишком далеко. На языке вертелись десятки аргументов, способных пинками загнать друга в Куми-мурэ для схватки с проклятой китаянкой. Мы были добры к тебе, рюкюсец! Мы позволили тебе изучать фехтование в закрытой школе, куда пускали лишь вассалов дома Симадзу! Тебя учил лично наместник клана Сацума! Ты подписал клятвенное письмо нашему представительству! Ты – почти наш!
А мы, орудуя мечом, отказались от защиты в пользу атаки…
— Ладно, – после долгой паузы сказал Исэ. – Если не хочешь идти ты, пойду я.
— И она тебя изуродует, – равнодушно ответил Мацумура. – Не ходи. Это не вызов. Ты просто не различаешь вызов и похвальбу. Доблесть и месть. Отвагу и сумасбродство. Подожди, пока они станут для тебя ясно различимы.
— Не останавливай меня!
— Я не останавливаю. Я провожаю. Удачи…
В сердцах ударив по перилам кулаком, Исэ решительно зашагал прочь. И вдруг остановился, словно готовясь принять боевую стойку. Коренастый, плотный, с могучими плечами борца, он напоминал пса бойцовой породы. Кимоно цвета речного ила, украшенное ромбами, и нижнее камисимо, черное, с узором из вееров, делали Исэ еще шире, превращая в стену крепости.
Такую не сдвинуть, не прошибить тараном.
– Ты обманул меня, Мацумура, – бросил он, не оборачиваясь. Ладонь коснулась рукояти меча, погладила и отпустила. – Ты обманул нас. Мы гордились тобой. Когда в представительстве узнали, что ты вышел на площадь в Пекине, один против всех, свой против чужих… Мы пили саке в твою честь и радовались. Каждый знал, что на твоем месте поступил бы так же. А теперь я стыжусь. Нет, не знакомства с тобой. Я стыжусь своей ошибки. Я зря выпил то саке. Прощай.
Миг, и Исэ скрылся за поворотом террасы.
Когда самурай удалился, каллиграф вернулся к созерцанию океана. Со стороны могло показаться, что Мацумура целиком поглощен зрелищем. На самом деле он раз за разом повторял девиз, выгравированный на колоколе из бронзы, висевшем у входа в Сюри.
«Банкоку синрё» – «Мост между народами». До слез, до остановки сердца было жалко, что люди возводят иные мосты. Где одна опора – мстительная дочь наставника Вэя, а другая – вспыльчивый Исэ Нобутака. Мацумура Сокон, ты стоишь под этим безумным, самоубийственным мостом и ждешь, когда он рухнет тебе на голову!
Отойди в сторону.
А еще лучше – вовсе покинь эту злополучную историю, ловким маневром оставив в дураках и противников, и сторонников. В веках мелькнет лишь намек: завтра ты изменишь иероглиф в своем имени – Сокон. Раньше имя значило – «Потомок патриарха»; теперь, сохранив звучание, оно станет значить – «Шест патриарха».
Окажись Вэй Бо рядом, он обнял бы тебя снова.
– Я вышел на площадь Милосердия, желая заплатить долги, – прошептал Мацумура, кусая губы. Сейчас, когда его никто не видел, он мог позволить себе мелкую слабость. – Я поддался на уговоры. «Устроим проводы?» – смеялись в посольстве. Я брал, я много брал и вот решил отдать. Показать то, чего не знают в Пекине. Поделиться… Почему меня не понял никто, кроме наставника Вэя? Почему они увидели гордыню там, где было уважение?!
Внизу шумел океан.
– Я слишком молод. Я не знаю ответа. Ничего, вся жизнь впереди…
О да, впереди ждала жизнь – длинная, насыщенная событиями. Близость к трем королям. Уважительные прозвища: Буси – Мастер боя, Унъю – Облачный герой, Буте – Глава бойцов. Первая общедоступная школа: «Сёринрю Гококу-ан-тодэ» – «Танское искусство монастыря Шаолинь». Плеяда великих учеников. Звание Верховного наставника. Тихая, мирная смерть – в глубокой старости, через шесть лет после договора в Симоносеки, разорвавшего пуповину между Китаем и Рюкю.
Куда спешить?
Мы еще молоды, и эта земля – наша…
Он не удивился, получив неприятную весть. Вэй Пин-эр в поединке искалечила Исэ Нобутаку, повредив тому колено и разорвав связки на ноге. И в Куми-мурэ он тоже не отправился. Зачем? На свете слишком много глупцов, чтобы потакать их прихотям. Честь остается честью, а глупость – глупостью. Вот и ответ.
Он просто забыл о китаянке, занявшись другими, более важными делами.
А мост продолжал рушиться.
4.
Остров Цукен – клочок суши у восточного побережья Утины. Практически необитаемый, если не считать малолюдной общины, живущей сбором орехов, выращиванием батата да ловлей крабов, которых много на здешних отмелях.
Доплыть сюда на лодке можно за пять-шесть часов.
Но желающих посетить Цукен мало. А тех, кто рискнул бы переселиться, и вовсе нет. Зачем? Нищета отпугивает торговцев. Нищета отпугивает даже чиновников. Остальных пугает колдовство. Вот и сейчас, заслышав истошный лай собаки, доносящийся из лавровых зарослей, рыбаки молились богам-покровителям – и налегали на весла, стараясь не приближаться к «логову бесов».
А пес надрывался…
— Ты готов? – спросила старуха, горбатая и беззубая.
— Да, – кивнул Исэ.
Самурай опирался на костыль. Пострадавшая нога до сих пор была в лубке. По-хорошему, Исэ следовало лежать в постели, выполнять указания лекаря и сетовать на судьбу. Но лицо самурая выражало решимость идти до конца. Идти, ползти, на четвереньках, цепляясь за острые края ракушек, обдирая ладони в кровь – как угодно, лишь бы достать врага и вцепиться в глотку.
— Тебе понадобится меч.
— Вот он.
— Острый? Самурай не ответил.
– Я сделаю так, что минуту ты сможешь обходиться без костыля. Успеешь?
— За минуту я зарублю десять уродливых ведьм.
— Станешь рубить, думай о мести. Вспоминай лицо врага.
— Я больше ни о чем и не думаю.
– Хорошо, – старуха мелко захихикала. – Ай, хорошо, добрый самурай! Щедрый самурай! Ты же не обидишь землячку, да? Мы с тобой одного корня, с Сацума… Здесь и не знают, как делают ину-гами. Я, одна я еще помню, чему учила меня бабушка Отоми!.. Мир ее нечестивому праху…
Как они слышали друг друга, оставалось загадкой. Собака уже выла – страшно, захлебываясь, хрипя истерзанной глоткой. Слова терялись в вое. Хотелось заткнуть уши и бежать, куда глаза глядят. Будь ты демон, любитель человечины, и то ринулся бы прочь от страдания, превратившегося в дикую песнь кончины.
