Оно накатывает, когда Майя принимает душ. Она стоит под струёй горячей воды, капли стекают по волосам, лицу, телу, кое-где пенятся мыльные клочья. И вот оно накатывает – чувство страха, которого не было раньше. Организм приспособился к войне, сдался в плен доктору Иосимуре и генералу Исии, стал частью мира, в котором людей называют «брёвнами» и считают материалом для исследований. Её разум научился не замечать опасности, не замечать ежесекундного риска.
А теперь перед ней, точно живой, появляется лаборант Накамура с винтовкой, бледный, затравленный, с испуганными глазами. И она, Майя, говорит ему: «Спаси меня».
Майя опускается на колени прямо в душевой кабине и прячет лицо в ладонях. Слёз не видно, потому что по лицу стекают струи воды.
Перед ней проносятся люди, которых заражают чумой, дизентерией, холерой, газовой гангреной, тифом и сибирской язвой. Перед ней проносятся люди, которым отбивают отмороженные конечности с помощью деревянной киянки. Люди в камерах с пониженным давлением – с вытаращенными глазами и вздувшимися венами. Бьющееся детское сердце в руках у хирурга. Истощённые трёхнедельным голоданием живые скелеты. Они даже не проносятся, нет. Они медленно маршируют перед ней, а она стоит на возвышении и смотрит на войско мертвецов, и по правую руку её – Иосимура, а по левую – Исии. Она узнаёт некоторых мёртвых – это Ли, Тинг, Джи и Гу, а ещё Накамура и Иинг, и даже доктор Мики, который должен стоять рядом с ней на возвышении.
Мертвецы идут и отдают ей честь. Они прикладывают иссохшие руки к головам, и Майя почему-то вспоминает, что это неправильно, потому что к непокрытой голове руку прикладывать нельзя. Стройные ряды мертвецов чувствуют её недовольство и меняют приветствие: теперь их ладони поднимаются вверх, и над их головами разносится дружное «Хайль». Некоторые поднимают левую руку, потому что правой у них нет. Иные просто вздёргивают подбородок, потому что обе руки они оставили в страшных лабораториях комплекса Пинфань.
И Майя взваливает на себя это бремя, потому что именно этого ждут от неё Иосимура по правую руку и Исии по левую. Она принимает парад, она смотрит на ряды мертвецов, она тоже поднимает руку в фашистском приветствии, и по её обнажённому телу стекают капли воды и клочья пены.
Когда она открывает глаза, мертвецов уже нет. Есть только душ, струи горячей воды, душистый мыльный аромат.
Отец, скажи мне, ты знаешь, за что сражаешься? Ты уверен, что хочешь узаконить опыты над людьми? Ты видел эти стройные ряды мертвецов? Ты видел их, распятых на крестах полигона Аньда? Ты понимаешь, что делаешь?
Майя с трудом поднимается. Пол душевой кабинки скользкий, ноги разъезжаются, она чуть не падает снова.
Она выходит из ванной в огромном пушистом халате, и по её лицу всё ещё стекают слёзы, в которых отражаются и девушка Иинг, и лаборант Накамура, и русские, чей разговор она слушала во время транспортировки, и ещё три тысячи неизвестных.
Морозова на даче нет. Он отправился решать юридические вопросы, связанные с продажей собственности. Она вспоминает хитрый и мудрый прищур Волковского. Этого старика она понять не может – он намного умнее её. Никакая природная проницательность не поможет опередить его на шаг. Поэтому очень важно, чтобы он был на её стороне. Пока что цели Волковского выглядят туманными. Не ради же чистой идеи он пытается помочь ей и Морозову?
В то время как Майя сражается со своими воспоминаниями, Алексей Николаевич Морозов беседует с Николаем Сергеевичем Чашниковым, и разговор ему совершенно не нравится. Потому что основной предмет разговора – это пациент Маркеев Василий Васильевич, скончавшийся в больнице в возрасте восьмидесяти трёх лет от внезапной остановки сердца.
«Алексей Николаевич, я тебя прошу как человека. Кроме тебя, никто не справится…»
Когда Чашникову нужно достигнуть с собеседником особой близости и понимания, он переходит на «ты», при этом продолжая обращаться по имени и отчеству.
«Николай Сергеевич, такими делами должен заниматься штатный психолог или на крайний случай какой-нибудь врач из молодых. Отправьте Серкова, он прекрасно справится, ему практика нужна».
«Серков не справится. Старуха крепкая».
Старуха – это жена Маркеева. Когда старик ещё мог говорить, он рассказывал о ней Морозову. Шестьдесят лет она держала мужа под каблуком, а последние двадцать – ещё и люто ненавидела, хотя развода не хотела. А теперь она хочет обязательно поговорить с лечащим врачом мужа. Причём желательно, чтобы лечащим врачом оказался как минимум профессор и доктор наук.
«Она уже заехала медсестре сумкой и покрыла дежурного врача трёхэтажным матом. Она уверена, что её мужа тут травили ядами».
Сердце Морозова сжимается. Он прекрасно понимает, что это не более чем совпадение, но подобные совпадения спокойствия не добавляют.
«И о чём же мне с ней разговаривать?»
«О чём спросит, о том и говорите. Если уйдёт довольной, ей-богу, устрою вам ещё две командировки вне плана и очереди. Куда хотите. В Канаду? Во Францию?»
Предложение заманчивое, но цена велика. Что он, убийца мужа, может сказать жене?
«Хорошо, Николай Сергеевич, я пойду. Но если что, моя смерть от рук бабушки – на вашей совести».
Надо продолжать оставаться циником. Иначе не выживешь.
Прямо из кабинета Чашникова он звонит медсестре и просит провести Маркееву в свой кабинет.
«Вы мой спаситель, Алексей Николаевич!» – Чашников доволен.
Морозов минует несколько коридоров и оказывается в кабинете раньше старухи. Медсестра приводит её примерно через минуту.
Старуха выглядит типично – серая вязаная кофта, мышиного цвета юбка, на голове – платок. Лицо – сморщенное яблоко.
Она сразу подходит к столу. Морозов успевает махнуть медсестре.
Старуха опирается о столешницу и, предупреждая реплику Морозова, заговорщицким тоном произносит:
«Моего мужа убили!»
У неё на удивление крепкие белые зубы. Вероятно, вставные.
«Кто убил?..» – Он не знает её имени и отчества.
«Врачи! – говорит она. – Вкололи ему какую-то дрянь, от которой у него сердце лопнуло!»
Дрожь прошибает Алексея Николаевича. Неужели и в самом деле существуют ясновидящие? Кто мог рассказать старухе такое?
«Сядьте, пожалуйста, – говорит он, – и расскажите всё по порядку».
Она садится.
«Он у меня никогда не болел сердцем до того. Что у него рак, так это было понятно, не миновать. Курил много, водку пил. А сердце всегда было здоровое…»
«Если он много курил и пил, так, скорее всего…»
«Нет! – прерывает его старуха. – Не могло! Я его кардиограммы каждую неделю рассматривала!»
Он вспоминает. И в самом деле, все анализы Маркеева копировались по просьбе родственников – такую услугу больница оказывала.
