— Старатель ранен! Фаланга Альфа, прикройте его! Фаланга Бета, в мемориал — стреляли оттуда. Гамма, в толпу. Быстро!
Джеррисон сполз на деревянный помост и застыл на нём лицом вниз. Ещё до приказа Сьюзан десять агентов Секретной Службы из фаланги Альфа образовали две живые стены — одну позади Джеррисона, чтобы защитить его от новых выстрелов с этого направления, другую — перед отделяющим его от слушателей пуленепробиваемым стеклом, на случай, если на Молле[22]притаился сообщник стрелка. Один из агентов наклонился, но тут же вскочил и закричал:
— Он жив!
Задняя группа на короткое время разомкнула строй, пропуская Сьюзан, которая присела рядом с президентом. Журналисты пытались к нему приблизиться или по крайней мере сделать снимки распростёртого тела, но другие агенты их не пускали.
Элиссса Сноу, личный врач президента, подбежала в сопровождении двух парамедиков. Она осторожно потрогала спину Джеррисона, нашла входное отверстие и — по‑видимому, установив, что пуля не задела позвоночный столб — перевернула президента на спину. Глаза президента подрагивали, уставившись в серебристо‑серое ноябрьское небо. Губы шевельнулись, и Сьюзан попыталась различить его слова на фоне криков и топота толпы, но голос был слишком слаб.
Доктор Сноу — элегантная негритянка сорока лет — распахнула длинное пальто президента, открыв взгляду пиджак и залитую кровью белую рубашку. Она расстегнула рубашку и обнажила выходное отверстие; этим холодным утром от него поднимался пар. Она взяла у одного из парамедиков марлевый тампон, сложила его и прижала к ране, пытаясь остановить кровь. Один парамедик считывал жизненные показатели президента, другой прикладывал ко рту Джеррисона кислородную маску.
— Когда будет вертолёт? — спросила Сьюзан в микрофон на запястье.
— Через восемь минут, — ответил женский голос.
— Слишком долго, — сказала она. Потом встала и крикнула: — Где Кушнир?
— Здесь, мэм!
— В «Зверя»!
— Есть, мэм! — Кушнир был сегодняшним хранителем ядерного чемоданчика с кодами запуска ракет; он был одет во флотскую униформу. «Зверь» — президентский лимузин — стоял в пятистах футах отсюда на Генри‑Бэкон‑драйв, в ближайшей к мемориалу точке.
Парамедики переложили Джеррисона на носилки. Сьюзан и Сноу заняли позиции по бокам и побежали вместе с парамедиками и фалангой Альфа вниз по широким ступеням к «Зверю». Кушнир уже был на переднем пассажирском сидение; парамедики откинули спинку заднего сиденья так, что она стала почти горизонтальной, и положили президента на него.
Доктор Сноу открыла багажник, где котором хранился запас крови президентской группы, и быстро подготовилась к переливанию. Доктор и двое парамедиков заняли сиденья, обращённые назад, а Сьюзан села рядом с президентом. Агент Дэррил Хадкинс — высокий бритоголовый негр — занял оставшееся обращённое вперёд место.
Сьюзан захлопнула дверь и крикнула водителю:
— Лима Танго[23], пошёл, пошёл!
Кадим Адамс знал, что он в Вашингтоне — чёрт побери, он точно это знал. Когда его везли сюда из «Рейгана», он видел, как Монумент Вашингтона показывает ему палец в отдалении, но…
Но всеми фибрами души он ощущал себя в другом месте, в другом времени. Безжалостное солнце висит прямо над головой, и бесчисленные клочки сожжённой бумаги, пепел и прочий мусор крутятся вихрем вокруг него — словно конфетти на параде в честь уничтожения деревни.
Только не это.
Добрый боженька, почему это не проходит? Почему он не может забыть?
Жар. Дым — не совсем как запах напалма с утра, но тоже отвратительно. Непрекращающееся жужжание насекомых. Горизонт изгибается и плывёт. Здания вывернуты наружу, рухнувшие стены, обратившиеся в щебень, грубая мебель, разнесённая в щепки.
Его правая рука болела, как и левая лодыжка; она едва выдерживала его вес. Он попытался сглотнуть, но в горле сухо, а ноздри забиты песком. Внезапно что‑то перекрыло ему поле зрения; он поднял руку и протёр глаза, и ладонь стала мокрой и красной.
Другие звуки: вертолёты, бронемашина едет по грунтовой дороге, обломки хрустят под её гусеницами, и…
Да, всё время поверх остальных звуков, не переставая.
Крики.
Плач детей.
Стенания взрослых.
Люди кричат… проклинают… молятся… по‑арабски.
Какофония разрушенного места, разрушенной культуры.
Кадим сделал глубокий вдох, как учил его профессор Сингх. Он на секунду закрыл глаза, потом открыл их и выбрал объект из находящихся в комнате здесь, в Мемориальной больнице Лютера Терри, фокусируя своё внимание на нём и ни на чём другом. Он остановился на вазе с цветами — рифлёной, прозрачного стекла, словно римская колонна, стиснутая посередине…
…словно в кулаке…
И цветы, две белые гвоздики и три красные розы…
…кроваво‑красные розы…
И… и…
Стекло может резать…
И…
Нет. Нет. Цветы были…
Жизнь. Смерть. На могиле.
Нет!
Цветы были…
Были…
Прекрасны. Естественны. Безупречны. Они успокаивали.
Глубокий вдох. Попытаться расслабиться. Постараться быть здесь, в этой комнате в больнице, а не там. Пытаться, пытаться, пытаться…
Он здесь, в округе Колумбия. То, другое место — в прошлом. Завершено. Закончено. Умерло и похоронено.
Или просто умерло.
Профессор Сингх вошёл в комнату. Как всегда, глаза сикха сначала метнулись к монитору жизненных показателей Кадима и, без сомнения, отметили его повышенный пульс, учащённое дыхание и… Кадим посмотрел сам и увидел, что давление у него 190 на 110.
— Снова флешбэк, — сказал Сингх — скорее, диагноз, чем вопрос.
Кадим кивнул.
— Опять деревня.
— Мне так жаль, — сказал Сингх. — Но если нам повезёт — а мы оба этого заслужили — сегодня настанет тот день, когда мы сможем с этим что‑то сделать. Я только что был у доктора Гаудио. Твоя последняя МРТ выглядит неплохо. Она говорит, что мы можем двигаться дальше.
Та же больница, другое помещение.
— Готовы, мистер Латимер? — спросил один из двоих санитаров, что только что вошли.
Джош Латимер был более чем готов; он ждал этого момента много месяцев.
— Полностью, — ответил он.
— А вы, мисс Хеннесси? — спросил санитар.
Джош повернул голову и посмотрел на дочь, с которой недавно встретился после тридцатилетней разлуки.
Дора нервничала, и он не мог её за это винить. Ему станет лучше после этой операции, но ей — что греха таить — ей будет хуже. Родители часто идут на жертвы ради детей, но редко когда детей просят о настолько большой жертве ради своего родителя.
