В свободном невесомом падении он медленно приближался к его поверхности, окутанной белым дымом облаков, сквозь которые просвечивали синие бока Колумбийского и Тихого океанов, полярные шапки, коричневатые глыбы Евразии, каменный порог Гималаев. Земля казалась пустой. Внезапно пространство перевернулось – Батон оказался на внутренней стенке креста, он шел по бесконечному шахматному полу, отражаясь дымной глубокой струей в полированной черноте; Земля находилась уже не внизу, а висела вдали голубым горбом над идеальной линией паркетного горизонта, клубилась там млечными боками, тихо вращаясь вокруг оси, похожая скорее на глобус исполинских размеров, подсвеченный изнутри солнцем, чем на реальную объемную планету. Космический холм впереди неярко озарял необъятное пространство внутри предмета – другого слова опять не пришло на ум – трепетным магическим светом. Его влекла неведомая сила, и у силы была цель. Шахматная плоскость перешла в скользкий мраморный матовый пол. Роман заметил впереди, в бесконечно-идеальной пустыне, неясно очерченную фигуру. Архонт Земли стоял к нему спиной, и, заслышав громкие шаги, полуобернулся и сделал предостерегающий знак рукой в золотой перчатке: тише. Бесстрастная маска по-прежнему скрывала его лицо, этот лик тьмы. Но жест его был таким живым, лишенным всякой механистичности, земным и человеческим. Архонт был выше Батона на две головы; они стояли перед закрытым деревянным алтарем как бы в некоем помещении, и алтарь висел как бы на некоей стене, очертания которой пусть слабо, но просматривались в полумгле. «Тсс,– молча «сказал» архонт,– это поморский музей в Гданьске… мой любимый алтарь Мемлинга».
Батон смотрел в золотую препону между ним и этим устрашающим нечто, в тускло сверкающую личину чужого всемогущества и пытался хоть что-то разглядеть человеческое в маске, в неподвижных очертаниях червонных губ, заметить хоть какой-нибудь влажный отблеск в сухой безвоздушной тьме за прорезями для глаз. Напрасно! Единственным откликом было собственное туманное отражение на золоте – дымные пятна слегка увеличенных глаз, брови, видные до отдельного волоска.
Тут до слуха долетели невероятные в таких исполинских декорациях звуки шажков, и в залу вошел маленький человечек в униформе музейного служки, шаркая мягкими шлепанцами. Покашливая и зевая, он подошел к зарешеченному окну и отдернул портьеру, на пол упали пятна раннего солнца.
«Этот триптих Мемлинг писал три года,– думал «вслух» архонт,– для Анджело ди Якопо Тани, который был представителем дома Медичи в Брюгге. Банкир хотел передать его в дар одной из церквей во Флоренции».
Служка тем временем распахнул створки и, воровато оглянувшись, встал на колени и принялся торопливо молиться. «Божественно!» – восхитился архонт, оборачиваясь к Роману золотым лицом в прорезях мрака… На центральной части триптиха был Страшный суд. В сияющих святостью латах, в развевающемся плаще, крылатый архангел Михаил взвешивал на огромных весах Справедливости души грешников, встающих из могил голым пугливым воинством. «Алтарь поплыл во Флоренцию на английском судне, но корабль с сукном, коврами и пряностями перехватили каперы из ганзейского Данцига! Не устаю удивляться кишению эмоций на Земле. Как из такого роя рождается красота?.. Это было 27 апреля 1473 года. Я был на корабле пиратов вместе с их капитаном Паулем Бененсом и спас шедевр». Роман продолжал бродить взглядом по створке, где черти с радужными крыльями экзотических тропических бабочек гнали толпы грешников в ад, гнали с сатанинским азартом, сталкивая в бездну водопад голых тел. А над апокалипсисом, на кроткой многоцветной арке, в нежном дыханье света восседал в звонком малиновом плаще сам господь… Донеслись голоса первых посетителей музея, служитель с трудом встал с колен. И алтарь тихо утонул в сумраке, как драгоценность в складках ювелирного бархата.
– Я спас его для землян, у нас есть абсолютная копия вашего мира,– сказал архонт, у него был глухой вязкий голос, но опять живой, не машинный.– Раньше алтарь висел в капелле церкви святой Марии, сейчас там вместо оригинала – копия. Сам Мемлинг в музее.
«Почему ты называешь меня учеником?» – спросил Батон.
Они то ли летели, то ли стояли в воздухе, друг против друга, а вся эта колоссальная махина крестообразного простора с голубым шаром в центре перекрестий вращалась вокруг них непостижимым образом,
«Прямо ответить нельзя, но я расскажу тебе все, и больше не останется никаких тайн». – Архонт поднял руку в клятвенном жесте, и золотая перчатка засверкала до рези в глазах.
«А что будет с ними там? С Мазилой? С Пузо? Со всеми?»
«Что будет с тобой? Я не знаю. Вы сыграете партию в теннис и вернетесь в пансионат. Это я знаю точно. Чуда не будет. Земля останется без Даров. Никто никогда не узнает ваших имен. Ты начнешь жить сначала там, с той самой миллисекунды, когда умрешь здесь. Да, еще ты продуешься в теннис, подведет разбитая нога».
«Значит, Даров не будет?»
Роман вновь силился разглядеть глаза в прорези маски. Бесполезно. С ним общался только голос – лицо было бесстрастным.
«Значит, и твоя мать обречена. И все, у кого рак. И пустыни останутся пустынями».
«Пока»,– вставил человек.
«И Марии не будет,– жестко продолжил архонт,– а будет средняя школа, асфальтовый южный городок, жара, скука и судьба, которую ты должен будешь прожить до конца сам. Разве ты не этого хотел, ученик?»
«Да. Этого! Пусть так. Пусть с самого начала. С нуля,– он невольно задрожал,– лишь бы без тебя, без вас».
«Да. Без нас! Отныне Земля навечно выходит из-под Опеки. Я добился своего, мой мальчик, и я счастлив».
Эти внезапные слова так не вязались с обликом этой мрачной фигуры в черной хламиде до пят, с неподвижностью маски из толстого золотого листа. Слова были слишком порывисты, пылки. Они звучали наперекор всей фантастической громаде власти над временем и пространством, которую являла собой перспектива нечеловеческого предмета силы.
Крест продолжал медленно вращаться вокруг голубого шара, в такт вращенью Земли. Они висели в пустом пространстве посреди грандиозной панорамы покоренного космоса. Вверху, далеко-далеко, и рядом, на гранях близких колонн, на вселенских витражах, на гребнях титанической лепнины, на плоских гранях креста, переливались голубые блики от зеркально-водяных боков океанов. К голубой игре радужной воды примешивались льдистые лучи полярных шапок, желтые отблески аравийских пустынь, зеленые тени русских лесов.
«Счастлив?» – переспросил Роман.
«Сейчас ты все поймешь».
«Почему ты в маске?»
