"Нужно как-то эту тарелку назвать. "Обсидиановая бабочка" II назову", — успел подумать он.
Где-то так далеко, что уже почти не по-настоящему, существовала его родовая квартира. Жилье. Человеческая раковина. Сейчас там август. Петербургская жара, сырая по углам, по подворотням. На кухне оставленная в мойке грязная посуда — неизвестно, как там за всем следит новый робот. Его, Платона, нет. Давно. Знойно, по-летнему гудит муха, летает, стукаясь о стены. На столе рюмка с коньяком, его он забыл допить. В коньяк набились фруктовые мушки, целая радужная пленка из мушек. Рядом недочитанная книга. Р. Кинжалов. "Тонанцин и Мадонна де Гуадалупе". С Дениской, конечно, все хорошо. Этот, наверняка, уже забыл меня своим маленьким хомячьим умишком.
— Йыньлис ыт, — совсем неожиданно прозвучало в темноте. Оказывается, Диана не спала.
— Я сильный? — Он проснулся от удивления.
— Без тебя было бы хуже, тяжелее, — продолжал звучать голос Дианы, с необычной для нее серьезностью, — а так я знала, что ты рядом, взрослый и сильный. Теперь для меня ты примером будешь. Всегда.
— Какой я пример, — пробормотал он, — разве что, отрицательный.
***
В "Бабочке" II уже появлялся некий уют. Созданный из каких-то обломков, мусора, найденного здесь. Тюфяки из мешков. Что-то мастерили из разобранного, показавшегося ненужным оборудования. Например, кровать из стеллажей для аппаратуры.
— Все, рассыпался подшипник, — сокрушенно сказал Титаныч, держащий в руках свою отвинченную ногу. — Теперь таких не делают. Лет пятьдесят, как минимум, таких не выпускают. А уж сколько лет самой этой старомодной ноге… Сколько лет ее эксплуатировали. Смотрите, как спрессовался, будто спекся, металл за это время. Здесь выбивать надо. Принеси-ка мне инструмент, сынок. — Титаныч посмотрел на Ахилла. Тот, как обычно сейчас, сидел у стены с закрытыми глазами. — Молоток нужен.
— Я принесу, — отозвался Платон. — Вот, возьми.
Платон, вспомнив специальность археолога, делал здесь каменные ножи, топоры и прочую подобную утварь:
— Вообще-то, он топор называется. Когда-то давно назывался.
— А вот еще, — Кукулькан поставил перед Титанычем большую металлическую банку с чем-то желтым. — Сохранилось. Смазка богов, специально для Марса. Тут так написано, на нашем, на древнем языке. Даже я эти иероглифы два дня разбирал.
— Из собачьего жира, небось. — Титаныч с недоверием заглядывал в банку. Ну, давай хоть смазку богов, здесь выбирать не приходится.
— Запрыгаешь, как новый, старик, — заверил Кукулькан.
Диана сейчас расковыривала каменным ножом вершину вареного страусового яйца, последнего из подаренных университетскими индейцами. Похожее на зеленое манго яйцо стояло на каменном столе-плите.
— Вроде, не протухло, — произнесла она. — Маленькое совсем. А когда-то казалось большим.
— Да. Мало фуража осталось, — пробурчал Титаныч. — Еще полмешка орехов кешью есть. Какао…
— А сахарный тростник этот совсем от голода не помогает, — заговорил Ахилл. — Зря тащил.
"Голод. Экзотическое слово", — Платон почувствовал, как неестественно далеко они сейчас от благополучной Земли.
— И как там Укусика и котята, — задумчиво сказала Диана. — И Карпуша тоже?
— Плохо, — жестко ответил Титаныч. — Может и не хватить кормов, пока мы тут в "Бабочке" II отдыхаем. Им не объяснили, что надо экономить.
— Да, нам-то хорошо, — негромко, почти про себя, произнес Платон.
Он с острым стыдом вспомнил о Конге:
"Запасов у него в скафандре было мало. Едва-едва до базы РЗМ. Да и далеко для него, с его ложноножками. Неужели, не дошел"?
А такое вполне могло случиться. Здесь, далеко от упорядоченного земного благополучия. Сейчас все представления о благополучии, об удаче, обо всем хорошем были связаны с Землей.
— Непонятно, чего мы ждем, — сказал Титаныч. — Ни воды, ни льда больше нет, и кислорода скоро не станет. Выдохлась "Бабочка" II, все нам отдала.
Платон всем телом почувствовал, как он опять одевает скафандр. Этого делать мучительно не хотелось.
"Машина для пыток", — едва не сказал он вслух. К счастью, вовремя успел остановить себя.
Выходить наружу, в пустыню, тоже категорически не хотелось.
— Ладно, вечно сидеть здесь невозможно, — сказал он. — Завтра пойдем. С утра, — сделал он уступку себе. — Прикручивай назад свои ноги, Титаныч!
— Ночью шоколад сварю, — пробурчал тот. — Какао с молоком сухим еще есть. Сахар, считай, тоже — тростник. Сварю и в скафандры вам заправлю.
Ахилл заметно поморщился. Как все грубоватые люди, он не любил сладкого.
— В детстве всегда мечтала одним шоколадом питаться, — сказала Диана. Ее слова почему-то прозвучали совсем невесело.
***
Они опять шли: дробили и дробили камень стальными подошвами. Казалось, что все здесь, даже этот камень, сожжено солнцем. Опять казалось. Хотя все знали, что жарко здесь никогда не бывает. Хорошо знали, что, наоборот, бывает очень холодно.
Платон посмотрел на круглый градусник на запястье, на месте обычных нормальных часов:
"Ну, и куда мы идем? Дойдем, и дальше что? Это романтично, конечно, — завязать кеды на грудах золота…"
Платон тайком уже много раз пытался с помощью радио в скафандре связаться с базой РЗМ, просить помощи, но жесткое космическое излучение мешало. Похоже, что пробиться было невозможно.
Постоянно попадались грибные боги. Все те же знакомые мотивы: квадратные рожи, выпуклые каменные узоры — там, где они сохранились. Некоторые изваяния угадывались с трудом, эти совсем разрушились. Наверное, когда-то они были вытесаны из стоящих здесь же местных камней. Потом стали попадаться скульптуры как будто из расплавленного песка.
"Тема ни для одной диссертации. Как я назову такой материал? Искусственный обсидиан, наверное. Если до этого у самого мозги не расплавятся".
И заброшенные летающие тарелки встречались все чаще. Разбитые, расколотые, разрушенные. Какие-то больше, какие-то меньше, полузасыпанные песком, если это, действительно, был песок.
Сейчас ближайшая, зияющая черной квадратной дырой открытой двери, была совсем похожа на скалу с пещерой. Они теперь так и шли — от одного заброшенного корабля к другому, отдыхая внутри них и там же ночуя. Возле тарелки с дверью-пещерой все почему-то остановились. Подошедший Платон увидел, что перед ними лежит полузасыпанное тело в нелепом старинном скафандре. Обшивка на нем превратилась в лохмотья, давно потеряла вообще любой цвет и была пропитана толстым слоем пыли. Скафандр покоробился, будто смятая бумага. За допотопным полупрозрачным стеклом шлема угадывалось черное мумифицированное лицо.
