— Конечно, — сказал я. — Только вот зачем? Я не Пит Уоттер.
— Меня эти твои задвиги не касаются. По фотографиям и отпечаткам пальцев и по твоим же воспоминаниям твоя личность идентифицирована. Отвечай, где ты был три с половиной года?! Каким образом исчез из шахты Центра, как перенесся за две тысячи миль от места службы?! Отвечай быстро!
Мне совершенно одинаково было — отвечать быстро или медленно: я пожал плечами…
Неделю я пробыл на судне. Потом меня посадили в вертолет — я даже не успел ни с кем попрощаться — и переправили на авианосец. Час полета на перехватчике. Аэродром. Закрытая машина. Долгая дорога. Большое, казенного типа здание, окруженное добротным забором и лесом с трех сторон. Палата — камера — светлая, чистая, просторная, с решетками на окнах. Душ с дороги. Сытный обед. Небольшой отдых… И потянулись вереницы людей в военной форме, в белых халатах. И снова допросы, перемежающиеся с медосмотрами: психодиагностика, тесты, очные ставки…
Тогда я и услышал, что во мне больше от робота, чем от человека. Впрочем, я такого успел наслушаться о себе, что ничему уже не удивлялся.
Военные меня обвиняли в государственной измене в пользу враждебных государств. Часто спрашивали, не был ли я похищен иноцивилизацией; искали во мне чужеродную программу. Какая — то девица долго разглядывала меня сумасшедшими глазами: оказывается, она могла распознавать инопланетян. Она угомонилась только после того, как я назвал ее дурой, скрепив это красочными эпитетами из лексикона сержанта. Детекторы лжи при мне не работали…
Гораздо занятнее и познавательнее мне было выслушивать людей в белых халатах. Старые, моложавые и молодые, полные, нормальные и тощие — эти люди с одинаково постным выражением на лоснящихся здоровьем и чахоточных, бритых и бородатых, в очках и без них, лицах занудно выясняли при мне свои отношения. На удивление единодушны они были только в одном: что моя память до момента X — все называли время с моего исчезновения из Центра контроля и до появления в расположении базы «Печальная вдова» моментом X — утеряна полностью, а после момента X стала с необычайно высоким уровнем развития. Будто амнезия, очистившая мозг от прошлых событий, дала ему новое уникальное качество — гипермнезию: способность запоминать с фотографической точностью — эйдетической — все увиденное, услышанное, прочувствованное. Людей в белых халатах удивляло, что патология привела меня к такому чудесному приобретению. Но вот разнотолки возникали, едва только речь заходила о моих видениях: ведь я, обладатель эйдетической памяти, воспроизводил в деталях то, чего на самом деле не было. По такому поводу я наслушался следующих слов: криптомнезия, конфабуляция, псевдоремисценция. Этими терминами означалось, что я, во — первых, воспринимаю чужие мысли, прочитаные или услышанные, как собственные, во — вторых, провалы в моей памяти замещаются вымыслами, которые я будто бы воспринимаю за достоверный материал, и, в — третьих, память моя может обманываться, смещая события во времени, и тогда я могу принимать выдуманное событие за уже свершенное и имевшее место в прошлом. Какой — то толстощекий рыжебородый доктор с маленькими и глубоко сидящими, словно бы потайными, глазками сказал, что у меня синдром Мюнхаузена, а возможно, даже и Агасфена — психопатии в виде склонности к псевдологической фантазии. Другой врач желчно возразил, что у больного отсутствует страсть к лечению, которая является исходной для этих синдромов, и добавил в свою очередь, что у меня, вероятнее всего, разновидность синдрома «Алисы в стране чудес»: будто бы именно при этом синдроме у больного происходит раздвоение личности, деперсонализация, и у него возникают иллюзии и псевдогаллюцинации, он извращенно воспринимает пространство и время.
Люди в военной форме чаще всего называли меня дезертиром и симулянтом, а врачи — больным, и только майор Кравски сказал: «А разве того, о чем рассказывает Пит, не могло быть?..»
Кравски я узнал сразу, едва увидев его в приоткрывшейся двери в мою палату — камеру. Меня не сбила с толку гражданская одежда, что была на нем — серый с редкими блестками костюм, обычная рубашка с расстегнутым воротом, на ногах — не армейские, но такие же грубоватые туфли на толстой платформе, — я хорошо помнил его лицо: широкое, смуглое, маловыразительное; разве что взгляд его слегка раскосых глаз, придававших лицу выражение усталости и какой — то грусти, запоминался отчетливее, был своеобразной меткой памяти. Я без труда вспомнил эти глаза, и уже по ним определил входящего ко мне Кравски.
— Хэллоу, Пит! — Мне показалось, что я услышал в этом приветствии радость от встречи. — Ты, оказывается, жив и невредим, — подойдя к кровати, сказал Кравски, — а мне наговорили, что тебе совсем плохо.
Я сел на кровати. Кравски по — приятельски похлопал меня ладонью по плечу, не церемонясь, плюхнулся на табурет и потребовал:
— Ну, давай рассказывай!
— Здравствуйте, майор, — сдержанно ответил я. — Вы тоже допрашивать меня будете?
Лицо Кравски полыхнуло на мгновение гневом: дрогнули ноздри, резко обозначились мышцы на скулах.
— А мы с тобой еще хотели повенчать наших детей, — с укоризной сказал он.
— Я не помню этого, майор, — сказал я. — И разве у меня есть дети? Мне об этом ничего не говорили.
Кравски внимательно посмотрел мне в глаза, и снова взгляд его был усталым и печальным:
— Ты еще хотел, чтобы именно у тебя был сын, а я пытался выспорить это право для себя…
— И этого я не помню, майор, — перебил я его. — Я даже не знаю вашего имени.
Короткая усмешка тронула губы Кравски:
— А собирался своего сына назвать моим именем — Майкл.
Никогда бы не подумал, что наши отношения с Кравски могли быть такими дружескими, чтобы вместе не только служить, работать, но и обдумывать судьбы своих еще не родившихся детей, роднить их. И тут же в моем сознании мелькнуло, что это были не мои отношения, что я — то видел майора всего раз в жизни.
— Майор, — сказал я, — меня зовут Солнечный Ветер, я не тот, за кого вы меня принимаете. Мы никогда с вами не были знакомы…
— Оставь, Пит. Нас всех тогда здорово контузило. Я с год еще потом заикался, а Гении — он ближе всех был к тебе — оглох. Но всем нам повезло, считали мы, хоть живы остались, а ты пропал, будто растворился…
— Как это было? — спросил я. Кравски немного оживился.
— Ну вот, — сказал он, — вспомнил?.. Мы с тобой работали на одном терминале, контролировали информацию со спутника «Йорк — III». Все шло нормально, как вдруг он выдал тревогу, обнаружив на контролируемой территории серию вспышек в районах ракетных баз противника. И тут ты сделал глупость: вместо того, чтобы запустить систему оповещения, ты ввел для спутника режим профилактики и автодиагностики. Я даже поначалу опешил, когда с моего дисплея вдруг вся информация исчезла, будто корова языком слизнула, и собирался уже спросить, что с твоим дисплеем, но вовремя заметил высветившуюся надпись «Регламентные работы». Я, помнится, еще выругался в твой адрес: пошел счет на миллисекунды — противник уже выпустил серию ракет, а у нас даже еще оповещение не прошло. И не успел я до клавиш коснуться, чтобы исправить твою ошибку, как в модуле вдруг что — то лопнуло со страшной силой. Не взрыв, не звук пушечного выстрела, а вот именно хлопок, когда лопается что — то огромное, туго наполненное… Знаешь, — Кравски оперся локтями о колени, немного подался ко мне, — я даже глаза закрыл, ожидая действия взрыва. Мне вдруг так ясно представилось, как взрывная волна выдирает меня из кресла, несет на стену, расплющивает о нее. Как все мое разбрызгивается на плоскости, как струями стекает по сразу побуревшей стене и в потоке крови белеет слизь — все, что осталось от моего мозга. Эта жуткая картина заставила меня открыть глаза…
