– Отчего же возник пожар?
– Я знаю? Никто не знает, кроме тех, кто знает – но они об этом в газетах не пишут. Сгорел – и все. Его тушили, приехало много пожарных, но они, по-моему, немного опоздали. Хотя на часы я не смотрел, и вообще была ночь…
– А сейчас строит кто: кооператив?
– Кооператив? – переспросил Толстой и пожевал губами. – А кого вы, собственно, имеете в виду? Тот, старый? Так его нет.
– Куда же девался Землянин?
– Откуда я знаю? Я не был так уж близко знаком с ним. Говорят – уехал. Секретность вроде бы у него кончилась… Во всяком случае там, где он жил, теперь совсем другие люди. Они его даже не знали. Квартиру получили через жилотдел.
– Куда же он уехал?
– Одни говорят – в Германию, другие – в Израиль, третьи – в Америку, четвертые – куда-то под Норильск… Какая разница? Уехал. И Бык тоже исчез. Может быть, тоже уехал в другую страну. Или в другой город. Может быть, где-нибудь он все-таки разбогатеет? Дай ему Бог. Он хороший человек. – Тут Лев Толстой как-то опасливо огляделся. – И знаете что? Люди, которых он воскрешал, тоже… Их как-то не видно. Люди болтают всякое. Что он их делал из наших скверных материалов, и все они оказались недолговечными. Хотя я в это не верю: ну а все мы из чего сделаны? Из импорта? Едим импорт? Дышим импортом? И все же живы… Я думаю, что они просто ходят по другим улицам. Мне ведь ходить трудно, я только до гастронома и обратно, а так – сижу дома и ставлю набойки и рубчики… У нас старую обувь теперь уже больше не выбрасывают, как привыкли одно время, а отдают снова в починку. Нет, сапожнику еще можно жить.
– Значит, о кооперативе больше ничего не говорят?
– Вы же знаете, в какие мы живем времена: каждый день что-нибудь новое, а о том, что было вчера, позавчера, завтра уже и не вспомнят. Сейчас о чем говорят? Где давали масло, где – колбасу по два двадцать… Нет, тогда, конечно, говорили… Например, что в одном учреждении, не стану говорить, в каком именно, поставили такие же аппараты, или те же самые… Потому что, видите ли, перед пожаром кооператив же ограбили – разве я не сказал? Годы, склероз. Я думал, что сказал. Да, вывезли все, прямо среди бела дня. Ну да, так вот, эти машины поставили и пробовали-таки воскресить этого… да. И как будто даже не один раз пробовали… Но ничего так и не получилось. Хотя эта девочка, помните, которую Землянин обучал…
– Конечно, помним! Что же она?
– Она, говорят, больше всех там старалась. Такая видная, знаете, стала, вся в погонах, в пуговицах… Но, видно, плохо училась, или не хватает у нее каких-то способностей.
– Вот как. А мы подумали, что она уехала с Земляниным…
– Видите – она с ним не уехала. А вообще – я не знаю, это же все слухи. Мы, старики, иногда сидим на скамеечке и разговариваем, один знает одно, другой другое, но кто поручится, что все это так и было?
– Да, действительно, – согласились мы. – Ну, спасибо, Лев Израилевич. Может быть, нам удастся встретить Тригорьева…
Уже тронувшийся было Толстой остановил свою ногу.
– Вы хотите повидаться с Тригорьевым? Так это вам надо ехать к нему в больницу, знаете – их ведомственная. Хотя к нему, кажется, еще не так и пускают.
– В больницу? Он болен?
– Да, но теперь говорят, что выживет. Собственно, он не столько болен, сколько ранен. Он же был старательный, знаете, а за этим кооперативом особенно присматривал, заботился о нем.
– Мы помним: там его друга восстановили.
– Друга, да. Вот этот друг в него и стрелял. И попал, иначе Тригорьев не лежал бы в госпитале. Дело в том, что, когда приехали грабить, Тригорьев бросился туда и хотел помешать. А этот его друг, бывший милиционер, был среди тех. Тригорьев был один, а тех – много, все крепкие ребята… Хулиганье, знаете.
Мы с ним внимательно посмотрели друг другу в глаза.
– Конечно, – согласились мы. – Хулиганье, кто же еще. И как же, нашли их?
– Ищут, – сказал Лев Толстой. – Все время ищут. Но не находят. Может быть, не там ищут? Хотя – что я знаю?
Он кивнул нам и пошел. Скрип-стук, скрип-стук.
А мы пошли своей дорогой, размышляя о том, что если вдруг где-нибудь там, на Западе, Юге или, может быть, на Дальнем Востоке начнут оживать люди, то наверняка там не обойдется без Землянина. Если даже сейчас он уехал в четвертом направлении, северном. Рукописи, может, не горят, а может, и горят, но мысли – нет. Они сохраняются, как те отпечатки на стенах. Надо только суметь прочитать их.
Перед тем как отдать рукопись для публикации, я еще раз перечитал ее. И подумал: невероятно, но все это было, оказывается, так давно: без малого полжизни тому назад. В одна тысяча девятьсот девяностом году. А у нас на дворе уже девяносто третий.
Да, полжизни прошло. За три года всего. Наверное, сейчас год жизни надо считать, самое малое, за десять. И не только потому, что время на самом деле измеряется не часами или календарем, но количеством уложившихся в это время событий и вызванных ими перемен. Но еще и потому, что сейчас для большинства из нас прожить год, пожалуй, труднее, чем раньше – десяток. И если прежде нас призывали досрочно выполнить очередную пятилетку, то теперь эта досрочность стала какой-то, как ныне принято говорить, обвальной. Изнашиваемся вдесятеро быстрее…
И поэтому, перечитывая свои записи, сделанные по горячим следам событий в самом начале девяностого, я часто не могу не удивиться: неужели все это было на самом деле? Неуверенно возникали кооперативы, исправно работали райкомы партии, пятирублевый шашлык на улице казался неподъемно дорогим, а обладатели иномарок насчитывались единицами. Еще не было путча, еще был Советский Союз во главе лагеря мира и социализма. Много что было, и много чего не было. И вот эти записи уже начали представляться мне лишь набросками по новейшей истории – так все это отошло, так скоропостижно забылось. И я стал спрашивать себя: а стоит ли публиковать их, если сегодня нас волнуют уже другие вещи и другие проблемы?
Но все же стоит. Потому что, во-первых, историю бывает полезно напоминать. Особенно такую, в которой все мы участвовали. Снова увидеть события глазами тех лет.
И во-вторых – потому, что Маркграф, несомненно, жив, хотя о его нынешнем местопребывании мне ничего не известно, и сколько я ни расспрашивал людей, знавших его в прошлом, никто так и не смог помочь мне в его розысках. Он жив, и жива его методика. Но если прежде я считал самым вероятным, что он уехал куда-нибудь на Запад – или, наоборот, на Восток (Ближний) – то теперь я все более прихожу к выводу, что он все же скорее всего находится по-прежнему в России. Иногда мне кажется, что скрылся он не совсем по своей воле: его упрятали в подполье, где он сейчас и работает. Ничем иным я не могу объяснить тот факт, что в нашей жизни – прежде всего в политике, но не только в ней – появляется все больше людей, чье настоящее место – в прошлом, и только вмешательство Маркграфа позволило им продлить, а точнее – возобновить их существование.
