Он отступил в коридор и стал думать о делах — в лаборатории заканчивали приготовления к восьмой (согласно утвержденному в прошлом году плану экспериментов) стадии: нарастили «колено» интерферометра Цандера на двенадцать элементов, и вот уже полтора месяца юстировали прибор. На этом этапе Игорь нужен не был, и он занимался оформлением статей: три — о результатах прошлогоднего, седьмого, цикла, и две сугубо теоретические, их он писал без соавторов, пытался доказать возможность не частичного, как сейчас, а полного описания квантового объекта. Доказать, что такая возможность не противоречит ни второму началу термодинамики (как утверждал Глоссоп из МИТа), ни принципу причинности (на чем настаивали Диннер и Барни из Гааги). Ни восьмая, ни двадцать пятая стадии эксперимента не поставят точку в теоретической дискуссии. Любой эксперимент — приближение, только теория может доказать принцип. Если его вообще можно доказать.
Он подумал, что напрасно теряет время, дожидаясь неизвестного ему Томера. Зачем смотреть на связанные этой женщиной тряпки, что он в этом понимает? Тами произвела на него впечатление. Ее глаза… Игорь видел слепых, не так уж редко их можно было встретить на улицах, обычно они шли, высоко подняв голову, будто искали дорогу не на земле, а в небе. Шли или за собакой-поводырем, или, постукивая палочкой, и всегда в их глазах была отрешенность, лицо неподвижно, взгляд… никакого взгляда. Игорь мог дать голову на отсечение, что Тами его видела, в ее глазах светилась мысль. Он терпеть не мог банальных сравнений и знал, что мысль не может светиться, мысль проявляет себя иначе — идеями, речью, действиями, — но сейчас не мог подобрать иного слова, и ему было все равно, что сравнение выглядело бы уместно на страницах женского романа какой-нибудь Барбары Картленд. Почему ему пришла в голову эта фамилия? Он не читал Картленд, его не интересовали женские романы, и сейчас Игорь немного пожалел об этом — возможно, он больше понимал бы женщин, возможно, его жизнь сейчас была бы немного иной, если бы он интересовался в литературе «низкими жанрами», которые при всей своей непритязательности (так говорили; сам-то он вряд ли мог быть здесь справедливым судьей) изображали жизнь такой, какой ее нужно видеть, а не такой, какой ее видят пессимисты вроде него.
А он пессимист? Его отношение к жизни — следствие разочарований, или его разочарования — результат изначально неправильного отношения к жизни?
Вопрос, который он часто себе задавал, и на который ответа не знал, а потому каждый раз отвечал по-разному, пробуя варианты и всегда получая не устраивавшие его результаты.
— Простите.
Игорь обернулся на голос.
— Это наш Томер, — сказала Фанни. — Томер, это Игор Тенцер. Его отец…
Она не закончила фразу, Томер знал, о ком она говорила.
— Фанни сказала…
— Да. Я хотел бы посмотреть… Если можно.
— Почему же нет, — медбрат торопился, много дел. — Я принесу мешок, все равно выбрасывать. Когда посмотрите и будете уходить, выбросьте в большой бак во дворе, хорошо?
Выбросить? Странное слово по отношению… Впрочем, нужно рассмотреть вязанье вблизи. Ему могло показаться. Даже, скорее всего — показалось. Он много думает о работе, это сказывается. Вчера по дороге из института едва не проехал на красный, потому что задумался: пришла в голову идея, как добавить в уравнение состояния открытой системы квантовый коэффициент сцепления, чтобы описать результат последнего эксперимента Мацуа. Сумел остановиться, а минуту спустя, уже проехав перекресток, понял, что коэффициент приведет к нелинейности, и вычислить его он все равно не сможет, не использовав тот самый квантовый компьютер, возможности которого он и пытался описать введением пресловутого коэффициента. «Так погибают замыслы с размахом…» Нет, не от долгих отлагательств, а, напротив: оттого, что слишком быстро воспринимаешь идеи, требующие как раз долгих раздумий.
— Возьмите, — Томер поставил перед Игорем вместительный полиэтиленовый мешок, доверху забитый разноцветными тряпками — так это выглядело, да на самом деле так это и было. Тряпки. Бесконечный и бессмысленный труд аутистки.
Игорь прижал мешок к груди и пошел к выходу. Надо бы зайти к отцу попрощаться, но папе все равно, а он… Почему-то Игорю не хотелось сегодня видеть отца еще раз.
Он опустил мешок в багажник, сел за руль и, прежде чем отъехать, бросил взгляд на окна пятого этажа. Левое крыло, большое окно холла… если смотреть отсюда, то, видимо, третье слева от центра. Не видно, конечно. И все-таки ему показалось, что он разглядел Тами, откинувшуюся в кресле. Она закрыла глаза, и голубой свет в ее закутке померк, стало серо, сумрачно и холодно. Она не понимает, какой холод приносит в мир только потому, что не смотрит?
Странная мысль. Все мысли сегодня странные.
Игорь вел машину осторожно, будто в багажнике лежала ваза тончайшего богемского стекла, которая могла разбиться от малейшего сотрясения. Даже от сотрясения воздуха, от изменения звука мотора при переключении скоростей.
Ему сигналили нетерпеливые водители, его объезжали справа и слева, Игорь смотрел на дорогу и видел глаза Тами. Так смотреть могут только дети. И..
* * *
Обрывки вязаной ткани Игорь разложил на большом столе в гостиной, раздвинув его, чтобы поместилось все. Куски были разных размеров, но примерно одинаковой формы — неровные параллелограммы. Это не были детали одежды — пуловера, как вязала его бабушка, или хотя бы шапочки. Это и салфеткой быть не могло, на стол такое не положишь. Впрочем, не для того вязанье было предназначено. А для чего? Понять логику и смысл того, что делают аутисты, наверно, невозможно. Какой смысл в том, чтобы считать половицы или количество букв в напечатанном тексте?
На каждом куске ткани было изображено нечто, напоминавшее фрактал. На каждом — один. На всех — разные. Как узор на свитере. Линии уходили в себя, изгибались, кружились, прятались, взрывались разноцветьем нитей, исчезали, сжавшись в точку, но, наверно, продолжали себя и там, просто Тами чувствовала, что невозможно связать нечто, настолько малое, и на этом месте в ткани возникал бугорок, а нить обрывалась. Поражало точное соответствие цветов. Это не мог сделать слепой — красное, расширяясь, переходило в розовое и никогда в зеленое, оттенки сочетались так гармонично, будто Тами долго разглядывала нитки, перебирала, сравнивала цвета, ни разу не ошибившись.
Фанни сказала (если он правильно запомнил), что Томер опорожняет коробку раз в неделю. В полной коробке могло быть не меньше сотни кусков, а, значит, за год… Пять тысяч? А за десятки лет, в течение которых Тами беспрерывно, как девушка из «Диких лебедей», занимаясь бессмысленным, с точки зрения врачей, вязанием? Десятки тысяч? И все — в мусор…
Мимолетно мелькнула мысль: это, наверно, дорого — сколько нужно ниток, самых разных цветов, Игорь, насчитал девять, но наверняка было больше, оттенки терялись, надо будет посмотреть внимательнее. В любом случае, это не меньше десятка мотков в неделю, а нитки, наверно, дорогие.
Игорь перекладывал куски вязанья, то ли собирая фантастический пазл, то ли пытаясь упорядочить расположение фракталов: с острыми углами в одну сторону, с хвостиками в другую. Что-то происходило с ним, будто гипнотическое воздействие, линии сходились и расходились сами по себе, и, когда Игорь заставил себя сложить кусочки на край стола, чтобы освободить место для ноутбука, ему показалось, что в воздухе сгустилась невидимая материя — возможно, та самая материя мысли, которая, как он был уверен, была выдумкой экстрасенсов.
Оставив вязанье на столе, Игорь включил ноутбук, вывел на экран статью Игана и Шойлера, опубликованную на прошлой неделе в Nature. Англичане молодцы, добились девяностопятипроцентной вероятности обнаружения объекта в бесконтактном эксперименте. Но в интерпретации Игорь видел подвох, обычный для такого рода исследований, тот же, что получался и в их лаборатории.
Он привык все делать обстоятельно. Рассчитывать, представлять последствия своих поступков. Может, поступай он спонтанно, подчиняясь интуиции, жизнь сложилась бы иначе? Он часто думал об этом, не пришел к определенному выводу и понял, в конце концов, что вывод ему вообще не интересен. Он такой, какой есть. В школе был влюблен в самую некрасивую девочку — потому что с ней ему было легко общаться. Она, как и он, обожала математику, они решали задачи, радовались правильным ответам, и он ни разу ее не поцеловал, хотя очень хотел: знал, что первый же поцелуй убьет что-то важное в их отношениях, а проверять, так ли это, не собирался — не любил рисковать без толку. Много лет спустя он встретил Ору на улице в Тель-Авиве, она вела за руку мальчика лет пяти и толкала перед собой коляску с младенцем — мальчик там лежал или девочка, понять было трудно, а вопроса он так и не задал. Он и другого вопроса не задал, Ора сама сказала: «Почему ты не поцеловал меня? Я видела, как ты этого хотел. Если бы ты…» Она не закончила фразу и быстро попрощалась, а он, глядя вслед, мысленно продолжил: «…это могли быть твои дети». Могли. Но не стали. Потому что он тогда сделал неправильный расчет. Хотя… Кто знает, какой расчет на самом деле правильный?
