Он сказал:
— Ты видела тибетца, полукровку, который, завывая, как бешеный пес, набросился на тех, кто преследовал тебя. Видела, как тибетец пал под ножами своих людей. Я со своими людьми подошел раньше, чем он умер. Мы принесли его сюда. Я просмотрел его умирающий разум. Он сказал, что глава ханг-худзе Шенси нанял их, чтобы они полностью уничтожили ваш отряд. И что ему пообещали не только все ваше добро, если вы все будете убиты, но и тысячу таэлей серебра. И когда он спросил, кто гарантирует получение этой суммы, тот, что его нанял, спьяну проговорился, что Ли Конг.
Она обхватила рукой подбородок, посмотрела на голубую пагоду и на бассейн. Наконец сказала:
— Значит Кенвуд был прав. И я тоже. Это Чарлз…
Потом сказала:
— Я почти ничего не чувствую, Ю Чин. Но чувство, которое я испытываю, не приятно. Это ненависть, Ю Чин…
Еще сказала:
— Мне всего двадцать четыре года. Слишком мало, чтобы умирать, не правда ли, Ю Чин? Но что сказала та женщина, когда я была в темноте? Что та моя часть, в которой жалость, умерла вместе с Мартином? Она права, Ю Чин… или вы правы. И я думаю, что хотела бы соединиться с этой своей частью.
Солнце садилось. Аметистовая вуаль опустилась на конические горы. Неожиданно они как будто распластались, стали прозрачными. Пространство между вершинами стало хрустально прозрачным. Голубая пагода засверкала, будто сделанная из темных сапфиров, за которыми вспыхнули маленькие солнца. Джин вздохнула.
— Как здесь прекрасно, Ю Чин. Я рада, что я здесь… умру.
Рядом с ней послышался шум маленьких лап. По одной из высеченных в камне тропок подбежала лиса. Она без страха посмотрела сверкающими зелеными глазами. Еще одна скользнула к бассейну, и еще, и еще. Они бесстрашно лизали голубоватую воду, с любопытством поглядывая на Джин.
Скользили мимо дни, недели — месяц. Каждый день Джин сидела на скамье у бассейна, Смотрела, как опускают свои ветви ивы, как лилии, словно большие розовые жемчужины, раскрываются и закрываются, рождаются и умирают на голубой груди бассейна, смотрела, как хрустальные зеленоватые сумерки окутывают конические вершины, смотрела, как с наступлением сумерек приходят к бассейну лисы.
Теперь они относились к ней по-дружески, эти лисы, знали ее, сидели рядом и рассматривали ее; но никогда она не видела ту стройную лису с белым пятном между раскосыми зелеными глазами. Джин хорошо узнала смуглую женщину Фьен-ви и крепких слуг. А из разбросанных в округе деревень к храму приходили пилигримы; они украдкой, со страхом смотрели на нее, когда она сидела на скамье рядом с лисами, простирались перед ней ниц, как будто она какое-то божество, перед которым следует преклоняться.
И каждый день был точно таким, как предыдущий, и она думала: «Без печали, без страха, без радости, без надежды дни ничем не отличаются друг от друга, и поэтому какая разница, умру ли я завтра или через год?»
Какое бы болеутоляющее ни получила ее душа — то ли от загадочной женщины на ступенях, то ли от Ю Чина, — она после него не испытывала никаких эмоций. И даже к нерожденному ребенку никакого чувства она не испытывала. Знала только, что должна его выносить. Однажды она ощутила слабое любопытство. Она хорошо сознавала, что у этого мудрого священника из Храма Лис есть свои средства, чтобы узнавать новости о мире.
Она спросила:
— Чарлз знает о засаде… о том, что я еще жива?
Он ответил:
— Еще нет. Посыльные, которых к нему отправляли, не дошли до него. Пройдет несколько недель, прежде чем он узнает.
Она сказала:
— И тогда он придет сюда. Ребенок уже родится, когда он придет сюда, Ю Чин?
Он ответил:
— Да.
— А я буду жива, Ю Чин?
Он промолчал. Она рассмеялась.
В сумерках, в середине часа собаки, она повернулась к нему в саду у бассейна.
— Мое время пришло, Ю Чин. Ребенок шевелится.
Ее отнесли в храм. Она лежала на кровати, смуглая женщина склонялась к ней, ухаживала, помогала. В храме горел единственный светильник из молочного гагата, сквозь его прозрачные стенки видны были огни свеч как пять маленьких лун. Джин почти не чувствовала боли. И подумала: «Я обязана этим Ю Чину, вероятно». И летели минуты, пока не наступил час кабана.
Она услышала, как царапаются в дверь храма. Священник открыл ее. Он заговорил негромко, произнес одно слово, он его часто произносил, и она знала, что оно означает «терпение». Сквозь открытую дверь ей виден был сад. Она видела маленькие круглые зеленые огоньки, десятки огоньков, как фонарики гномов.
Она сонно сказала:
— Мои маленькие лисы ждут. Пусть они войдут, Ю Чин.
— Еще нет, дочь моя.
Прошел час кабана. Прошла полночь. В храме царила полная тишина. Джин казалось, что весь храм ждет, даже немигающие огоньки пяти маленьких лун на алтаре тоже ждут. Она подумала: «Даже ребенок ждет… чего?»
И вдруг она почувствовала острую боль и закричала. Смуглая женщина крепко держала ее за руки, которыми она пыталась бить воздух. Священник позвал, и в зал вошли четверо крепких слуг. Они принесли сосуды в горячей водой и с водой, от которой не шел пар, и Джин решила, что в них вода холодная. Они не смотрели на нее и подходили отвернувшись.
Священник коснулся ее глаз, погладил по бокам, и боль ушла так же быстро, как появилась. Она видела, как слуги налили воду в древнюю тангскую купель и ускользнули, по-прежнему отворачиваясь, не глядя на нее.
Она не видела, как открылась дверь, но в храме оказалась лиса. Призрачная в тусклом свете храмовой лампады, она грациозно приблизилась… лисица, изящная, как женщина… с раскосыми глазами, зелеными и яркими, как бриллиант… лисица со ступеней, которую она назвала сестрой…
И вот она смотрит в женское лицо. Изящное лицо с раскосыми зелеными глазами под широким белым лбом, красновато-рыжие волосы над лбом слегка приподнимаются, и среди них виден клок серебра… глаза смотрят на нее, смотрят ласково и одновременно с легкой насмешкой и угрозой.
Женщина обнажена. И хоть Джин Мередит не может оторвать взгляда от ее зеленых раскосых глаз, она видит изгиб тонких плеч, круглые груди, стройные бедра. Женщина как будто застыла, без веса, на воздушных ногах. Джин почувствовала щекочущий холодок в груди… приятный холодок… как будто женщина погружается в нее, становится ее частью. Лицо приблизилось… оно все ближе… ближе… глаза теперь совсем рядом, и насмешка и угроза из них исчезли… в них теперь только мягкость и обещание… Джин почувствовала, как холодные губы касаются ее губ…
Лицо исчезло. Она тонет, тонет, не сопротивляясь… с благодарностью… через сверкающую серость… в мягкую слепую тьму… тьма приняла ее, и она опускалась все глубже и глубже. Она воскликнула испуганно: «Мартин!» Потом снова, с радостью: «Мартин!»
