Я беру железный прут и протягиваю его туда, где просвечивает эта странная голубизна. Что это?! Минуту я сам не понимаю, что случилось. Тело еще дрожит от острого удара, мгновенно пронзившего его. Электрический разряд!… Дикий плачущий крик, похожий на вопль раненой обезьяны, стоит в воздухе. Неужели это кричит голубая тень?! Я уверен, что она… Да, я знаю, — это кричала тогда голубая прозрачная слизь. Она исчезла вместо с яростным ударом, вместо с жалобным, испуганно-гневным криком. Только красные рыбки с голубыми вуалевыми хвостами и плавниками тихо и быстро буравили воду у скалы.
Не знаю, обезумел ли я от резкого, молниеносного электрического удара, слишком ли распалилась моя фантазия, или просто это было реакцией взвинченных нервов, — я стоял на граните парапета и длинным стальным прутом быстро и долго ударял по поверхности воды, обдавал себя брызгами. Вы не поверите, — это ужасно и дико, — бассейн застонал, заревел, завизжал, захохотал под этими неистовыми ударами. Будто все демоны ада, бесы многоликого пандемониума вырвались с хаосом чувств из разгневанных покоев этого поруганного водного святилища.
Я не в силах передать ужаса, который охватил меня. Я окаменел, похолодел, подхваченный, опутанный, обессиленный, почти парализованный этим вихрем дьявольских звуков. И вдруг сразу стало тихо. Это была тишина смерти, тишина могилы, тишина, бывающая только перед страшными катастрофами, в момент наивысшего, судорожного напряжения. И в этой тишине кто-то надрывно и тонко завыл, кто-то ответил раскатистым, глушащим хохотом; кто-то жалобно тихо зарыдал; где-то серебристо разнесся смех, — как легкое дуновение, как звон почти невесомого серебряного колокольчика. Сердитое и глухое бормотание засуетилось вот тут, у самых ног; вкрадчивый коварный шопот зашелестел у самого уха. Легкий ветерок пробежал в листве… И все стихло.
С ужасом замечаю я на одном конце водоросли маленькую головку с острым рогом, в виде серпа, и острый хвост на другом конце…
Солнце продолжало жечь, ускоряя бег к западу. У балюстрады, смутно мерцающей сквозь решетку стволов зазвенел ведром старик-гаваец. Как проблеск из другого, светлого мира коснулся обоняния знакомый и отрадный запах кухонной гари. Я стоял оглушенный, не зная было ли все это в действительности или же это внутренний надлом, больная причуда чувств сыграли надо мною такую злую шутку. Не знаю я этого и сейчас. Впрочем, какое-то подсознательное чувство, скрытый инстинкт говорит мне, что в тот день я впервые слышал разгневанный голос чужой жизни, занесенной к нам из чужого мира.
ЛАГУНА
Босс замолчал. Казалось, он сделал перерыв для того, чтобы привести в порядок сумбурные и неотчетливые мысли. Что-то новое появилось в его лице: глубокая сосредоточенность, напряженность человека, выискивающего в массе впечатлений одно важное, яркое. И потом в глазах его стала разгораться страстность, горячность, отразились те мгновения, когда победившая одна воля и речь одухотворяют истлевшее прошлое.
Венслей вскинул на него беспокойный, вопрошающий взор. Какая-то неясность возбуждала его. Жгучие вопросы шевелились на губах. Он притронулся ко лбу рукой, словно стараясь уловить что-то туманное, ускользающее. Губы его чуть-чуть приоткрылись для слов. Но Босс уже продолжал:
— Это не могло продолжаться долго. Жизнь так разрослась, что ей не хватало места в узких пределах бассейна. Умирало больше, чем рождалось, и не хватало хищных ртов, чтобы пожирать мертвых. Тление, неизвестное здесь прежде, резко и глубоко вошло в свои права. Вода загнивала, покрывалась зеленоватою плесенью, чернела тиною, и легкий ветерок разносил сладковатый, ужасный запах разложения. Тела живых существ становились вялыми, полумертвыми. Их жадно вытянутые пасти конвульсивно раскрывались и закрывались в цепких когтях удушья. Дышащие легкими создания словно старались выпрыгнуть, вырваться из давящих тисков медленной, терзающей смерти. Их кошмарно изогнутые зубы, пересохшие одеревенелые языки, узкие как тонкий прорез, широкие, как черная дыра — пасти остервенело тянулись из кружева плесени, жадно всасывая, глотая теплый, насыщенный гнилью воздух. Тело их то раздувалось, то безжизненно опадало. Чудовищные болезни распространялись молниеносно. Это был какой-то белый налет, словно мазок известью, какой-то грибок, от которого разваливалось еще живое тело, и кости становились мягкими и клейкими. Вялые и жирные спутники разложения, черви — наши, земные черви — гнездились в гниющих телах. Иногда мертвое тело казалось живым, так оно шевелилось и извивалось под натиском этих всепроникающих жадных питомцев смерти. Каждая капля воды, взятая из бассейна, под микроскопом оживала целым миром — мириадами гнилостных болезнетворных бактерий. Земля подарила чужой жизни быстрых могильщиков, которые торопливо и нагло добивали ее, ослабевшую, стирали ее призрачные следы. Опасность полного уничтожения повисла над бассейном. Напрасно непрерывно менялась вода, напрасно жгли костры, охраняя дымом воды бассейна от яростного вторжения паразитов. Конец был близок. С трудом добытая искра, разгоревшись в мощный очаг, угасала. Казалось, конец был неизбежен. И вот тогда-то старик-конак Чили-Лиму оказался во-стократ мудрее меня.
— Тесно, кахуна-хаоле[2], — бесстрастно сказал он, заглядывая в бассейн тем же взглядом, каким он глядел в котел с кипящим таро. — Все пропадает… все… — И вдруг, в порыве откровения, почесывая волосатую грудь, крикнул:
— Отберешь, кахуна-хаоле, чистых, бросишь в большую большую воду… другую воду… будут жить…
Иx кошмарные пасти жадно глотали теплый, насыщенный гнилью воздух…
Конечно, я понял его. Я глянул на него с восторгом и хотел радостно хлопнуть его по плечу… По он уже мелькал среди серебристых стволов, и ведро его звенящим криком возглашало о мощи смуглых рук где-то у баллюстрады… Природный ум помог мне… Бесстрастное лицо со слегка сплюснутым носом, окаймленное жесткой курчавой порослью, стало символом спасения чужой жизни.
И вот я стал ломать себе голову над тем, куда бы мне перенести уцелевших, не захваченных тлением, не зацепленных болезнью представителей чужой жизни. В окрестностях было несколько озер. Но… ими нельзя было воспользоваться. Слишком много кругом нескромных глаз… А я не хотел огласки. Меня выручил тот же старик гаваец. Я спросил его, не знает ли он где-нибудь дикое, пустынное место, где есть вода. Он закивал головой, медленно закивал, не вынимая изо рта сигары. Да, он знает один остров — в шести часах езды от мыса Калуакоа. Он был на нем, когда плавал на шхуне паке[3] Ли-Фу-Чао. Там совсем нет людей — ни души — остров небольшой: миль двадцать в поперечнике. Но, главное, лагуна… Там — прекрасная лагуна с голубой прозрачной, как утренняя роса, водою… Как жаль, что кахуна-хаоле раньше не сказал ему о своем желании. Всего три дня прошло, как шхуна Ли-Фу-Чао стояла на рейде… А теперь она вернется только через неделю…
