Сэм О'Дохерти, как настоящий друг, успел приберечь для меня свободный табурет и, не дожидаясь заказа, выставил пинту «Гиннесса». Ничего не скажешь, вот уж человек, знающий не только свои обязанности, но и постоянных клиентов. Вежливо кивнув незнакомому соседу справа, я уткнулся носом в пену.
Хеннесси — в противоположность партнеру, коренастому темноволосому коротышке — был высоким, светловолосым и угрюмым. Типичный представитель рыжеволосой расы с севера Ирландии. Длинное, толстощекое, унылое лицо приобрело, казалось, постоянно плачущее выражение, хотя до настоящих слез дело никогда не доходило. И еще он вечно сутулился, поскольку при своем росте был вынужден то и дело сгибаться, чтобы пообщаться с простыми смертными. Он даже улыбнулся мне, что в его понимании означало поднять уголки губ, обычно наползавших на самый подбородок, в почти горизонтальную позицию. В ответ я поднял кружку.
Но не успел я сделать первый отдающий горечью глоток, как услышал гнусавые жалобы дока Муни, расположившегося за другим концом овальной стойки. Само по себе это довольно привычно, поскольку стремление ныть и скулить, похоже, у Муни в крови. Только вот причина его сетований на этот раз оказалась несколько необычной.
— Кто из вас, бездельников, спер мою челюсть?!
Денни Маллони, сидевший через табурет слева от дока, вытаращил глаза.
— Да никто, судя по тому, как ты ею шлепаешь!
Док презрительно покосился на него.
— Я не о своей челюсти толкую, олух ты стоеросовый! Впрочем, сам мог бы догадаться, если бы напряг свои немногочисленные извилины! Челюсть, которая хранится на медицинском факультете! Учебное пособие! Я положил ее в карман перед уходом.
— Ну и ну, — вздохнул Денни, печально покачивая головой, — представляю, что творилось бы с твоей женой, выверни она карманы перед чисткой! Разве патологоанатому пристало таскать работу домой?
По бару прокатились смешки. Признаюсь, и я ухмыльнулся, хотя взял за правило никак не поощрять остроумие Денни Маллони.
Док слегка потемнел лицом и наставительно постучал пальцем по стойке.
— Я положил ее сюда, а теперь она исчезла. Кто-то ее слямзил!
— Надеюсь, вы не собирались оставить ее вместо чаевых, — осведомился я, заразившись духом общего веселья.
Док оскорбленно уставился на меня, не ожидая такого предательства.
«Et tu, Mickey?»[1], — словно говорил его взгляд.
Но тут вмешался Сэм.
— Полагаю, это зависит от того, сколько зубов осталось в челюсти. Стоит положить ее под подушку, и можно вытянуть у гномов кругленькую сумму, — заметил он, лукаво сверкнув глазами.
Хеннесси только головой покачал, поражаясь вздору, который способны нести простые смертные.
— Кому нужно красть подобные вещи? — вопросил он, вступая в общий оркестр голосов.
— Самсону, — предположил Денни, — если бы филистимляне вздумали сюда забрести.[2]
Денни, человеку религиозного склада, легко приходили на ум примеры из Библии. Док, весьма неплохо разбиравшийся в Священном Писании, перегнулся через беднягу, сидевшего между ним и Денни и вынужденного слушать перепалку с обеих сторон, и протянул сладким голоском:
— По-моему, речь идет не о твоей челюсти!
— Слишком много пены, — пробормотал вышеуказанный бедняга.
Денни и док дружно выпрямились, ошеломленные подобным кощунством. Сэм так и взвился:
— Слишком много пены, говорите? Черт возьми, я всегда наливаю по мерке, а тот, кто утверждает обратное, грязный лжец!
Мужчина растерянно моргнул.
— Что? А, это…
Он вытаращился на толстостенную пивную кружку.
— О, я не имел в виду ваше прекрасное пиво. Просто отвечал на вопрос джентльмена относительно его челюсти. Я говорил о квантовой пене.
Хеннесси задумчиво поскреб подбородок.
— Квантовая пена, говорите? Так речь идет об австралийском пиве?
— Нет. О вневременности, наступившей до Большого Взрыва. Мы называем ее «квантовой пеной».
О'Дохерти налил очередную кружку и торжественно водрузил ее на стойку перед незнакомцем.
— В самую точку, парень, и, пожалуй, стоит поставить добрую пинту, чтобы узнать, какая связь между этим самым Большим Взрывом и челюстью дока Муни.
— Это не моя челюсть, — снова запротестовал док, но никто уже не обращал на него внимания.
— Не челюстью, — поправил мужчина, — а исчезновением челюсти.
* * *
— Меня зовут Оуэн Фицхью. Сам я физик, служу в университете, но моим хобби всегда были капризы и странности Вселенной. Квирки[3] и кварки, — как любит говаривать мой коллега. Одной из таких причуд я называю то, что принято именовать «фантомной памятью» и «беспричинные или необоснованные предметы». Нетомистические события, если хотите получить достойное философское наименование моей теории[4]. Приходилось ли вам когда-нибудь безуспешно разыскивать предмет, помещенный, как вы твердо помните, в определенное место? Или наоборот, находить небольшие вещицы, о существовании которых понятия не имели? Вспоминать телефонные номера или свидания, которых, как позже выяснялось, в природе не существовало?
— Как-то у меня на брелоке висел ключик, — вставила Мора Лафферти, — который не подходил ни к одному замку. Я и сейчас не представляю, откуда он взялся.
— Однажды я должен был встретиться с девицей в Бридли Линч, — добавил Денни, — но когда пришел, она клялась, что ни о каком свидании слыхом не слыхивала.
Док расплылся в злобной улыбке:
— Подумаешь! Тут нет ничего таинственного.
Фицхью кивнул.
— Мои любимые аномалии напрямую связаны с маленькими объектами или обрывками информации. Обычно, если мы вообще соизволим заметить что-то неладное или необычное, относим это на счет плохой памяти, но я от природы скептик и задался вопросом: а вдруг это не мы, а сама Вселенная иногда страдает забывчивостью?
Денни и док пригвоздили беднягу к месту скептическими взглядами. Сэм одернул передник и, наклонив голову, с интересом воззрился на клиента.
— О чем это вы?
— История — это цепь случайностей, — изрек Фицхью.
Сэм кивнул.
— Так оно и есть.
Но Денни поскреб в затылке.
— Если и так, я в жизни этим не заражался.
— Мне следовало бы сказать, что история — цепь причинно-следственных событий, — поправился физик. — Одно ведет к другому, к третьему и так далее. Часто великие деяния основаны на крошечных, вроде бы ничем не связанных происшествиях.
Из кабинки за спиной физика донесся голос Уилсона Картрайта, университетского профессора истории:
