- Он убит, убит! Помогите, православные. Есть тут кто живой? Помогите!
Федор очнулся, сделал несколько шагов на голос и отозвался:
- Это я, Федор. Жареный, Мария, где вы? - Федор нагнулся, шаря по полу, и тут рука его попала в теплую липкую лужу. На секунду он застыл, ощутив, что это кровь его друга Жареного и что в нее капает его, Федора, кровь и они в это мгновение, смешав свою кровь, навеки породнились, чтобы расстаться навсегда. Но все это Федор понял потом, а сейчас, отерев руку о штаны, он достал из кармана кресало и огниво и стал высекать огонь, с каждым ударом все сильнее чувствуя боль от раны. Трут затеплился, и Федор спросил внезапно осипшим голосом, прерывая тонкие всхлипы полонянки: - Где там факел? Пошарь.
Картина, которая открывалась в дрожащем свете вздутого Федором факела, ужаснула его, снова сковав запоздалым страхом. В нескольких шагах поодаль, около ниши, вытянув вперед саблю, валялся враг, убитый Федором. А рядом, у ног, лежал друг его. Жареный. Лежал, неудобно согнувшись, и эта неудобность была оттого, что был он разрублен татарской саблей едва ли не надвое. А над ним на коленях склонилась Мария, страшными глазами глядя на Федора, и ее белая одежда от крови Жареного была вся в темных пятнах, и руки, которыми она ощупывала своего мертвого спасителя, тоже были в потеках крови. От этого нового ужаса и от раны Федор, зашатавшись, стал медленно оседать на землю.
И здесь верх над всем этим кошмаром взяла извечная жизненная сила женщины, дух которой никогда не падает столь низко, чтобы забыть о будущем, о продлении жизни, сколь бы ни были темны и тесны условия, в которые женщина попадает. Мария осознала, что и второй ее защитник ранен, что и он нуждается в помощи, и потому вся забота о спасении их обоих теперь ложится на нее.
Вскочив, она подхватила факел из слабеющей руки Федора, подставила под его руку плечо, помогла опуститься наземь и снова охнула, облившись теперь уже кровью Федора.
- Ох, миленький. И ты ранен. Перевязать бы тебя, да нечем. - Мария огляделась вокруг, скользнула взглядом по одежде убитого слуги и вдруг, увидев чалму Гирея, вскинулась облегченно: - Постой, погоди, милый. Сейчас перевяжу тебя. Сейчас. - Она оставила на миг Федора, потянулась за чалмой и добавила: - Шапкой неверного закрою раны праведные. - И в тусклом, мигающем свете факела ярким блеском сверкнул красный камень, сверкнул, притянув к себе взоры обоих, и погас.
- Это возьмем, - осипшим голосом, но жадно сказал Федор, показывая на рубин. - Дай сюда.
- Возьмем, милый, возьмем. На, держи. - И Мария, оторвав от чалмы камень, сунула его в руку Федора, а затем, стянув с него ставший уже торчком от застывающей крови армяк, стала перевязывать Федора размотанной чалмой хана Сафа-Гирея.
Пламя факела тускнело, грозя вот-вот погаснуть. Мария сообразила, что нельзя более задерживаться, что вражий супостат может вернуться, что надо бежать. Федору становилось все хуже, он плохо помнит, как Мария взяла у него из ладони камень, как с ее помощью он выбрался наверх. Мария услыхала фырканье коня убитого спутника хана, отвязала его, помогла Федору взобраться в седло и, сев сзади, погнала коня, сама не зная куда.
Конь шел мерным галопом, потряхивая всадников. Ноги Федора, не попавшие в стремена, болтались, а Мария до стремян не доставала, но, обняв Федора, держалась обеими руками за переднюю луку седла и потому сидела более прочно, помогая не упасть и Федору. Они скакали наугад, но как оказалось, на север, негустыми перелесками, держась к опушкам, перескочили вброд какую-то речку и опять поскакали среди деревьев. И ветки часто и больно хлестали их по плечам и лицам.
Преследователи появились неожиданно. Вероятно, это был случайно попавшийся беглецам татарский сторожевой отряд, который, заметив мчащегося коня с двумя всадниками, не мог оставить их без преследования. Мария, увидев погоню, еще пришпорила пятками коня и прильнула к Федору, который безвольно от слабости и потери крови полулежал на конской шее, обняв ее руками. Полная луна на безоблачном небе освещала призрачным светом картину ночной гонки, скачущего белого коня, темную и светлую фигуры на нем и татарских наездников, с воплями и визгами догонявших беглецов.
И не уйти бы им живу, если бы Мария в страхе, что их вот-вот поймают, найдут ханский рубин и обвинят в воровстве, а то и в чем похуже, не взяла бы и не проглотила камень. Хотела было сначала выкинуть, да вдруг пожалела драгоценность, решила сохранить, проглотив, и тем спасла и себя и Федора.
Татарские конники, догнавшие коня, вдруг увидели, что он скачет уже один, без седоков. Поймав коня, вернулись татары, поискали, и открылось им при свете луны странное видение. Лежит мужчина, по штанам и лаптям, видно, русский, но до пояса раздетый - не шевелится, в боку рана кровавая, тряпкой замотана. А на нем, чуть ли не верхом, полулежит, полусидит, вывернув в сторону голову, женщина, тоже без движения, глаза закрыты, дыхания не видно, белое длинное платье ее тоже все сплошь кровью залито. И лица обоих, в неярком белесом свете луны, казались черными, мертвыми, страшными.
Загалдели татары, залопотали по-своему, испугались мертвяков, которые по ночам то ли на конях, то ли друг на друге скачут.
- Ай, алла! - воздев руки, закричал старший. - Убыр! Урус-шайтан! Качабыз! [Ведьма! Русский черт! Удираем! (тат.)] - Замахал руками, и все за ним, завернув, умчались и даже коня пойманного бросили. Подальше от шайтана или, может, не от шайтана, а от русской ведьмы, которые, по рассказам русских пленников, не только на конях и людях, но даже на метле могут ездить.
Так судьба опять увела прочь смерть от предка моего Федора и, как это уже вам ясно, и от моей восьмижды прабабки Марии. В последний раз погрозила небытием всему моему роду и затем оставила нас в покое на долгие почти четыреста лет. Но все же, увы, не навсегда, и теперь небытие нависло над родом Благовестных уже окончательно: живых потомков у меня нет, и род на мне закончится. Но в то время судьба была милостива к нам и на прощание кинула в качестве подарка догадку о чудесном действии проглоченного Марией рубина.
Федор приходил в себя ночью несколько раз, стонал, просил пить, затем опять впадал в забытье. Но Мария ничего не слышала. Она проспала до самого утра. Проснулась легко, бездумно, с ощущением счастья и полноты жизни. Они не вызывались какими-то внешними причинами, наоборот, эти причины могли лишь омрачить настроение, но тем не менее в первые секунды пробуждения Мария испытала именно легкость и счастье. Это ощущение было в ней самой, исходило изнутри ее существа, и вот тогда, в то утро, вдруг ее осенило, что радость эта идет от камня, который она проглотила. И тогда же ей подумалось, что камень надо сохранить во что бы то ни стало, не отдать никому.
