Но мне отчаянно не хотелось покидать этот балкон и идти в мир, которого я совсем не знаю. Слишком странным образом я родился в Малеско на этом балконе и еще очень молод и неопытен, чтобы отправиться на поиски славы и удачи в этом чужом мире.
Меня он пугал.
Я — человек Земли. Каждый из нас живет создавая свой маленький мир, и в этом ему помогают предки, особенно родители. По этой причине людям, вероятно, понадобится много времени, прежде чем они привыкнут к жизни на Венере или на Марсе.
Может быть, страх, а может, какое-то другое странное ощущение удерживало меня на балконе. Я с горечью подумал о книгах, в которых описываются сверхъестественные истории, подобные моей, — о книгах Берроуза и Хаггарда. Но я находился не на Барзуме, и я не Джон Картер. Он-то был из того же теста, что и все легендарные герои: несокрушим, решителен и уверен в себе. Я никогда не чувствовал себя героем, хотя как знать… Героизм в глазах одного общества может обернуться малодушием в глазах другого. Этика Малеско, возможно, значительно отличается от земной. Откуда мне это знать?
Тревога за свою жизнь не оставляла меня ни на секунду. Дома подобные мысли не слишком часто приходят в голову. Есть коротенький свод правил: не высовывайтесь слишком далеко из окна, не выбегайте на дорогу перед быстро идущим транспортом, не трогайте оголенных проводов — и все будет в порядке. А здесь? Я уже знал, что в Малеско существует сила притяжения, и она показалась мне обычной. Это я мог учитывать. Но как быть с неизвестными силами типа электричества?
Житель Малеско в нью-йоркском метро мог бы запросто усесться на рельс, находящийся под напряжением, поскольку тот выглядит весьма безобидно. В Малеско я мог бы усесться на атомный реактор, не подозревая об этом. Оружие жреца, похожее на гантель, указывало на существование какой-то неизвестной энергии, а машина в соседней комнате, вероятно, приводилась в действие силой, о которой я и не слыхивал. К счастью, я мог читать по-малескиански и решил внимательно следить за надписями типа «cave», что значит — «берегись!». Да нет, это по-латыни, а на языке Малеско это будет «сачко»…
Ощупывая воздух, я не слишком усердствовал. Жрец мог очнуться в любой момент, и тогда мне пришлось бы срочно решать, что предпринять — бежать, прятаться или сдаваться на милость, невзирая на последствия.
Вернувшись в комнату, я снова задумчиво оглядел этого типа. Он начал слегка подергиваться. Даже в забытьи его лицо казалось слишком возбужденным, и я сказал себе: для меня лучшее сейчас — поскорее убежать или спрятаться, хотя лучше бы спрятаться — но где?
Я обнаружил занавеску, за которой находилась ниша с одеждой. Никакого другого укрытия в комнате не было. Выйти в холл, где я рисковал нарваться на других жрецов с гантелями, выбрасывающими голубое пламя, я не осмелился.
Наступил момент, когда герои расхожих повестей творят чудеса доблести и отваги и одерживают верх с легкостью, добытой долгой практикой. Но у меня не было никакой практики и все было в новинку. Я не чувствовал себя героем, и находчивость моя имела границы. В комнате, где лежал жрец, слабый голос опять позвал: «Фалви!». В ответ распростертый на полу жрец застонал и двинул рукой. Я понял, что если срочно не предприму решительных действий, то влипну.
В подобной ситуации Джон Картер легко бы заскочил на десятифутовую стену, которая предусмотрительно не доходила до потолка, где и затаился бы, пока враги безуспешно его ищут. В повестях врагу никогда не приходит мысль посмотреть вверх, а в жизни? Я задрал голову. Здесь все стены доходили до потолка, а если бы и нет, совсем не уверен, что смог бы забраться на одну из них, подобно перепуганной кошке. Нет, я не так находчив и изобретателен, как Картер. Лучшее, что мне пришло в голову, — это нырнуть в нишу с одеждой и забиться в самый дальний угол. А если присесть на корточки, то черный плащ скроет мои ботинки.
Возможно, это был не лучший вариант, но мне, как говорится, повезло. Если я не был находчивым героем, то и мой враг оказался не слишком изобретательным злодеем. Он был обычным человеком, который, очнувшись после нокаута, оказался сбитым с толку. В щель между сваленной одеждой и краем занавески я увидел, как он сел, тяжело вздохнул и сжал голову руками. Кисет на его поясе раздраженно произнес: «Фалви! Ответь!».
Несколько раз тряхнув головой, он окинул комнату мутным взглядом и что-то пробормотал. С трудом поднявшись на ноги, он еще раз огляделся. На его лице был написан испуг, даже не просто испуг — а отчаяние, и виной тому было мое исчезновение. Я понял это по взгляду, блуждающему по комнате в поисках меня, и был очень рад, что спрятался. Мое убежище казалось не слишком подходящим, но менять его было поздно, да и не на что. К счастью, жрец тоже оказался новичком в подобных делах. Он выскочил на балкон и, перегнувшись через перила, с надеждой посмотрел вниз. Так как я не спускался по стене и не лежал распростертым на мостовой, он вернулся в комнату и на этот раз заметил приоткрытую дверь в холл.
Я ее не закрыл по халатности, но это оказалось очень кстати. Он, должно быть, решил, что я сбежал, ведь он мог пролежать без сознания довольно долго, и у меня хватило времени для побега. Я услышал, как он потоптался у двери, но уже через мгновение плотно ее закрыл и вернулся обратно. По цвету его лица я понял, что у него язва. Похоже, он из тех людей, у которых ее просто не может не быть. Слабый голос на его поясе снова позвал. На этот раз жрец вытащил из футляра нечто, напоминающее белую вафлю, и поступил с этой штукой очень странно — он туда зевнул, то есть издал звук, подобно человеку, медленно отходящему от глубокого сна.
Мое внимание привлек яркий свет, вспыхнувший примерно в квартале от нас. Я был настолько изумлен изображением, увиденным на стене дома, что сделался слеп и глух ко всему остальному.
Передо мной висел портрет Лорны. Гигантское изображение из моего укрытия казалось небольшим. Картина напоминала освещенный цветной витраж, хотя была лишена некоторых деталей, обычно присущих витражам. Я без колебаний узнал Лорну, но долго не мог поверить собственным глазам.
Несомненно, это было лицо Лорны, но ему придали такое очарование, слово над ним поработали Арден с Рубинштейном, а шлифовал детали Ромин, этот религиозный идеалист. Так же, как на холсте они наделили леди Гамильтон достоинствами, которыми эта женщина с куриными мозгами никогда не обладала, так и тут Лорну превратили в невероятно красивую девушку с ангельской внешностью. Над портретом возвышалась огромная золотая буква «А». Те же таинственные знаки сверкали по всему городу. Очевидно, это имело глубокий смысл. Под портретом Лорны сияла надпись — «Clia».
