На окраине он вышел из метро. Здесь начинались рабочие кварталы Бизнесонии.
До кладбища еще оставалось больше километра. Туда курсировал автобус, но Тау решил идти пешком. Он шел по узенькой улочке, застроенной стандартными домиками. Здесь было сравнительно тихо: не мчались обезумевшие от скорости автомашины, не громыхала подвесная железная дорога… В луже нежилась йоркширская свинья, и рядом с ней пускали кораблики полуголые замурзанные ребятишки. Все это выглядело странно, неожиданно после небоскребов и шума большого города. Тау подумал: «Эти люди всегда так живут, а мы ничего о них не знаем…»
Бродячая собака тащилась по его следам и, дойдя до ворот кладбища, заскулила по-волчьи…
Тау зашел в погребальную контору. В небольшой комнате за письменным столом сидела девушка лет восемнадцати — двадцати и, глядясь в зеркало, старалась туалетным карандашом изменить хороший, естественный цвет своих бровей. Она вмиг оставила это занятие и, улыбнувшись посетителю, спросила:
— Вам угодно кого-нибудь похоронить?
Этот вопрос так не вязался с нарядным видом девушки, что Тау растерялся. Потом объяснил:
— Нет, не хоронить. Я хочу узнать, где похоронен доктор Улисс Хент?
— Улисс Хент? Когда он похоронен?
— Сегодня утром.
Поднявшись из-за стола, девушка подошла к огромному шкафу, занявшему половину комнаты. Она открыла ящик, на котором черной краской были выведены буквы «Хе», порылась в нем и, вынув бланк, прочитала:
«Хент Улисс. Сто двадцать пятая улица, номер сто сорок восемь».
И стандартно, как полагается примерной служащей, улыбнулась Пратту.
Тау шел по кладбищу, размышляя: здесь тоже кварталы и проспекты, как в городе, который оставили мертвые. Только «мертвый город» меньше, потому что человеку, даже самому богатому, требуется не так уж много места. Здесь не нужны десятки комнат, ванные, кино, рестораны… Два метра земли и над ними глыба камня, бетонная плита или просто деревянный крест — в зависимости от того, сколько заплатили родственники покойного. И все…
Солнце скрывалось между каменными памятниками. Они напоминали карликовые небоскребы. Изредка трещали кузнечики, которых Тау слышал в те далекие детские годы, когда он побывал однажды на ферме тетушки Мэди, в горах. Пахло полынью и еще какими-то травами, названия которых Тау никогда не знал.
У могил виднелись черные дощечки. На них значились номера улиц и кварталов кладбища. Свернув вправо, Тау заметил, что у одной могилы стоит на коленях женщина. Услыхав шаги, она вздрогнула и поднялась.
На вид ей было не больше двадцати трех — двадцати четырех лет. Печаль заметно состарила ее миловидное свежее лицо. Прядь каштановых волос выбивалась из-под простенькой шляпки. Она медленно подняла на Тау глубокие черные глаза.
Остановившись возле нее, Тау прочитал надпись на табличке, еще пахнущей крепким запахом наструганной сосны и свежей краски:
«125-я улица, № 148. Доктор Улисс Хент».
Оба стояли молча, глядя на свежий холм коричневой земли. Тау вздохнул.
— Жаль! — вырвалось у него.
Очнувшись от горестного молчания, она тихо спросила:
— Вы знали Улисса?
В голосе ее прозвучали нотки надежды, словно положительный ответ мог что-нибудь изменить в этой трагедии. Тау машинально ответил:
— Знал… Хороший был человек.
Глаза ее заволокло слезами. Она зарыдала. Тау осторожно взял ее под руку и отвел к скамейке.
— Да, Улисс был хорошим человеком, — сказала она. — Он хотел сделать всех людей хорошими. Лучшими, чем они есть… Милый, хороший Улисс! Боже мой, нет Улисса. Нету!.. Что у меня осталось без тебя, Улисс?.. Что будет с детьми? Все пропало…
Тау подошел к ней и ласково сказал:
— Не печальтесь, госпожа Моунт. Что же делать! В этом мире нет ничего вечного.
Женщина вздрогнула и, перестав плакать, сказала:
— Я не Моунт. Я Эли Милоти… Я не Моунт.
Тау растерялся. Так, значит, это не жена доктора Хента, не дочь миллионера Моунта! Кто же тогда она, почему здесь и что означают ее слова о детях?
— Простите, — стал он извиняться. — Я принял вас за жену доктора Хента.
— Я не жена доктора Хента, — строго возразила Эли и отчужденно взглянула на Тау. — А вам, собственно, какое дело? Кто вы такой?
— Я журналист.
Эли Милоти испуганно отшатнулась от Тау.
— Журналист? Боже мой! Я умоляю вас… Вы ничего не слышали… Не надо писать… Я не хочу… Не надо…
Тау, наконец, сообразил, в чем дело. Ее надо было успокоить.
— Не беспокойтесь, госпожа Милоти, — сказал он, — я не напишу ничего, что повредило бы вам или доброму имени доктора Хента. Он был хорошим человеком. Не волнуйтесь. Я готов помочь вам. Мой товарищ, Богарт, рассказывал мне о Хенте. Мы готовы вам помочь.
— Богарт? Из типографии?
— Да.
— Мне говорил о нем Улисс… Если Богарт ваш товарищ, — прошептала Эли Милоти, протягивая Тау свою руку, — я верю вам… Они погубили Улисса. Пойдемте, я вам все расскажу. Если вы честный человек, вы напишете правду, и вам поверят.
Когда Грахбан прочитал статью Тау о причинах самоубийства Хента, глаза редактора зажглись таким бесовским огоньком, какого сотрудники редакции давно не видели. Пожалуй, с тех пор, как Трехсон принес в редакцию весть о том, что звезда экрана Биби вышла замуж за престарелого президента. Прочитав статью Тау, Грахбан завопил на всю редакцию:
— Вы гений! Вы классик! Триста строк на первой странице! Пять заголовков самым крупным шрифтом! Вызвать сюда Богарта.
Когда выпускающий предстал перед главным редактором, последний, казалось, готов был взорваться.
— Честер! Вы знаете, что такое газета? — спросил он, вращая белками почти обезумевших глаз.
Богарт улыбнулся.
— Знаю ли я! Знал бы так наш президент, чем ему заниматься! Тогда бы меньше безработных и нищих было в Бизнесонии.
Замечание Богарта лишь на секунду охладило пыл Грахбана.
— К черту остроты!.. Вот вам статья. Ей цены нет. Набрать так, чтобы у читателя глаза на лоб полезли. Первую строчку заголовка квадратным черным. Остальные — тоже самым крупным шрифтом. Все взять в рамку. Вот когда мы наконец заглушим этот истерический «Голос нации». Вы понимаете, Честер, что у вас в руках? Это — величайшая сенсация! Весь мир загремит. Помните: у нас в редакции работает гений. Тау Пратт — гений!
Богарт, конечно, понимал, что Тау Пратт не гений, но успех товарища порадовал его, и свое удовлетворение он выразил крепко, по-мужски пожав руку Тау.
— Все будет сделано, — сказал он весело. — Статья заиграет на странице, как все сто миллионов огней Центрального проспекта.
