Я не спешил поднять открытку. Носком ботинка загнал ее за урну и, кряхтя, стал выуживать — смял, конечно. А Федя с изумительной своей улыбкой придвинулся к окошечку и попросил своим изумительным баритоном:
— Тамар Ефимовна, пяточек конвертиков авиа, снабдите от щедрот!
Та, ясное дело, заулыбалась. Я подобрал открытку и с дурацким видом стал подходить к улыбающейся Тамаре Ефимовне, а Федя установил ноги особенным, шикарным образом и разливался:
— Погода ликует, вы же тут сидите, не щадя своей молодости… — и всякую такую дребедень.
Поразительно, как быстро я его возненавидел. Два часа назад я смотрел на него с восторгом — что вы, Федор Киселев, первая гитара города, фу-ты ну-ты! Сур только что сказал, что Киселев ему нравится, а сейчас тревога, поэтому «нравится» Сура надо считать приказом.
Понимаете, до чего надо обалдеть, чтобы такие мысли полезли в голову?
— А, пацан! — сказал Федя. — Получи конфекту.
Он вынул из правого кармана карамельку «Сказка». На бумажке — тощий розовый кот с черным бантиком на шее и черными лапами. Внутри — настоящая конфета. Я развернул ее, но есть не стал. Купили они конфет все-таки. Зачем?! Вот дьявольщина!
А Суру я забыл рассказать про конфеты!
— Это вам, Тамар Ефимовна, — сказал Федя и подал ей такую же конфету. — Вам… прошу вас… угощайтесь. — Он обошел все окошки, все его благодарили.
Прошло уже десять минут, но я отсюда уходить не собирался.
— Те-тенька Тамара Ефимовна, — проныл я, — открытку я испортил, — и показал ей смятую открытку.
— Так возьми другую открытку, цена три копейки, — услышал я.
Услышал. Лица Тамары Ефимовны я не видел, потому что смотрел на Федю, а он достал из другого кармана конфету и ловко перебросил ее на стол начальника:
— Угощайтесь, товарищ начальник!.. И вы, пожалуйста! — Это уже старшему телеграфисту. — И вам одну. — Он обращался к девушке, подающей телеграмму, и достал очередную конфету опять из правого кармана… — Я сегодня деньрожденник, угощайтесь!
— Те-тенька, у меня денег больше нет, — с ужасом гудел я в это время, потому что был уверен: конфеты из правого кармана отравлены. И я не мог закричать: «Не ешьте!» До сих пор стыжусь, когда вспоминаю эту секунду.
— Тетенька, дайте тогда конфе-е-етку…
Но поздно, поздно! Она уже хрустела этой карамелькой, а бумажка с розовым котом, аккуратно разглаженная, красовалась под стеклом на ее столе.
— Вот какой! — сказала Тамара Ефимовна. — Какие наглые пошли дети, просто ужас! Вы слышали, Феденька?
Все уставились на меня.
Федя обмахивался конвертами, как веером.
— Любишь гладенькое, а? Ты ж эту не съел, сластена… — Он приглядывался ко мне очень внимательно.
Я начал отступать к двери, бормоча:
— Симке, по справедливости… Одну мне — одну ей… Сестре, Симке… — Без всяких усилий я выглядел совершенно несчастным и жалким.
Девушка, подающая телеграмму, покраснела — ей было стыдно за меня. Федя сказал:
— Держи, семьянин, оп-ля!
Я не шевельнулся, и конфета (из правого кармана) упала на линолеум.
В эту секунду я почувствовал, что телеграфист, не поднимая головы и ничего не говоря, подал знак Феде. И сейчас же со мной случилось ужасное: будто меня проглотило что-то огромное и я умер, но только на секунду или две. Огромное выплюнуло меня. Конфета еще лежала на чистом квадратике линолеума, между мной и гитаристом, и он смотрел на меня как бы с испугом.
Кто-то проговорил: «Очень нервный ребенок». Девушка сунулась поднять конфету, но Федя нагнулся сам, опустил конфету мне в руку и легонько подтолкнул меня к двери. Бам! — ударила дверь.
Я стоял на тротуаре, мокрый от волнения, как грузовая лошадь. А за стеклом почти уже все двигали челюстями, жевали проклятые конфеты. Даже толстый телеграфист — я видел, как он сунул карамель за щеку.
Они оживленно разговаривали. Кто-то показал пальцем, что я стою за окном, и я сорвался с места и ринулся к Сурену Давидовичу.
Степка не вернулся. В кладовой Верка чистил мелкокалиберный пистолет. Сурен Давидович брился, устроившись на своей койке под окошком, в глубине каморки.
— Гитарист раздает отравленные конфеты! — выпалил я. — Вот!
Сур выключил бритву.
— Эти конфеты? Почему же они отравлены? Вот водичка, напейся…
Правда, я отчаянно хотел пить. Глотнул, поперхнулся. Верка тут же врезал мне между лопаток.
— Отстань, краснобровкин! — зарычал я. — На почту он пришел и раздает конфеты. В правом кармане отравленные, а в левом — не знаю.
— Опять почта? Сегодня слишком много почты. — Сур взял развернутую конфету, посмотрел. — Ты говоришь, отравлены? Тогда яд подмешали прямо на фабрике. Смотри, поверхность карамелек абсолютно гладкая. Давай посмотрим другую. — Он стал разворачивать вторую конфету и засмеялся: — Лешик, Лешик! Ты горячка, а не следопыт… — Сур снял одного розового кота, а под ним самодовольно розовел второй такой же.
Валерка захихикал. Дураку было понятно, что отравитель не станет заворачивать конфету в две одинаковые бумажки.
— Кот в сапогах, — сказал Сур. — Автомат на фабрике случайно обернул дважды.
Ох я осел!.. Я невероятно обрадовался и немного разозлился. С одной стороны, было чудесно, что конфеты не отравлены и Тамар Фимна и остальные останутся в живых. С другой стороны, зачем он раздавал конфеты? Если бы отравленные, тогда понятно зачем. А простые? Или он карманы перепутал и своим дал отравленные, а чужим — и мне тоже — хорошие? Но я-то, я, следопыт!.. В конфетной обертке не смог разобраться. Действительно, кот в сапогах. А я все думал: почему нарисован кот с бантиком, а называется «Сказка»? Сапоги плохо нарисованы — не то лапки черные, не то сапоги. «Попался бы мне этот художник!..» — думал я, рассказывая о происшествиях на почте.
Я упорно думал об этой «конфекте» — откуда гитарист взял такое слово? — чтобы не вспоминать про то, как я умирал. Об этом я не рассказал, а насчет всего остального рассказал подробно. Верка таращил глаза и ойкал — наверное, Сур объяснил ему кое-что, пока меня не было. Сур записал мой доклад в блокнот. Потыкал карандашом в листок:
— Из правого кармана он угощал всех, а из левого кармана — по выбору. Так, Лешик? В лесу он же говорил, что надо купить конфет… Хорошие дела…
— В левом отравленные! — страшным шепотом заявил Верка. — Точно, дядя Сурен!
— Не будем торопиться. — Он включил бритву. — Романтика хороша в меру, гвардейцы. (Ж-ж-ж-жу-жу… — выговаривала бритва.) Думаю, что все объяснится просто и не особенно романтично.
