Разогретое тело уже стало остывать, тепло через босые ноги уходило в холодные деревяшки пола, зубы начинали постукивать, но Слава не залезал в воду. Это тоже был кайф, даже еще больший чем удовольствие, удовольствие от тепла, от сытости, от молодости и беззаботности. Страх, боль, тоска сильнее и ярче раскрашивают промокашку бытия с расплывающимися чернильными картинками незамысловатого физиологического наслаждения. Поэтому для полноты ощущений нужен карандаш - твердый, остро заточенный, продавливающий волокнистую мягкую основу яви, оставляющий на ней четкий след, можно даже с крохотными разрывами небытия - беспамятства, или совсем уж отвратительных переживаний тошноты, одиночества, жалости. Однако этим не следует злоупотреблять, все нужно в меру, и обычное закаливание - неплохой компромисс со все еще голодной душой.
Вода оказалась горячей, что особенно приятно после озноба, мурашек и пропотевшей одежды, а ванна по теперешним временам представлялась просто огромной, и в ней можно было не просто разлечься, а развалится, не рискуя коснуться даже кончиками больших пальцев ног того места, куда втекает струя кипятка, где голубизна пузыриться, приобретая оттенок сильно разбавленного молока, где темнеет решетка верхнего сливного отверстия и где пуповина лески соединяет ее со скрывающейся в глубине пластмассовой пробкой. Поэтому надо пользоваться мгновением, которое и здесь остается мгновением, особенно если оно прекрасно, потихоньку-полегоньку соскользнуть спиной и задом по шершавой эмали, ставшей такой после маминых экспериментов по очистке ржавчины соляной кислотой, войти в кипящий водоворот всей плоскостью ступней, но только чуть-чуть, в меру, как это требует суджок-терапия, почувствовав как от кончиков пальцев начинает подниматься колючая и плотная волна. Затем следует упереться локтями в стенки, чтобы полностью не нырнуть, выставить над поверхностью только нос, закрыть глаза и внутренним взором провожать вал, разбившийся в паху на десятки бурных рек, безжалостно вонзающихся в живот, порождая напряжение, растущее без всяких обнаженных миражей, воображаемых соитий, похотливых фантазий, черпающее энергию из чего-то иного, гораздо более глубокого, чем секс, но высвобождающееся мощным оргазмом, семяизвержением, погружая в нирвану, не требующей продолжения ласк, поцелуев и нежных слов. Так честнее.
В дверь некстати постучали и донесся голос отца:
- Слава, тебе полотенце нужно?
- Да, - пробулькал он, но его кажется услышали, так как в коридоре завозились, послышался отчетливый шлепок, дверь распахнулась и влетела потная, красная Катька с большим комком полотенца в вытянутых над головой руках. Тут же полотенце полетело в воду, ребенок исчез, естественно не закрыв дверь, а Слава сражался с быстро идущей ко дну тряпкой, пытаясь спасти хоть небольшой сухой кусочек, расплескивая воду и обрушивая в ванну стоявшие под колонкой шампуни (как всегда кем-то не закрытые), куски черного и страшного хозяйственного мыла да тюбики с кремами и пастами.
В итоге полотенце каким-то непонятным образом намоталось на Славу, как будто тяжелая и голодная анаконда. Густая и почему-то разноцветная пена, взбитая его попытками выбраться из столь навязчивого объятия, вылезала за края ванны, как взошедшее тесто, и хлопьями падала на пол. О медитации пришлось забыть, тем более что от сквозняка вода неожиданно быстро остыла. Закрыв для начала дверь и морщась от мокрого и скользкого пола, хождение по которому напоминало хождение по заброшенному склизкому подземелью, Слава хихикая принялся отжимать полотенце, но от его титанических усилий ткань только угрожающе трещала, не становясь нисколько не суше. Прекратив это бесполезное занятие, он бросил его обратно в ванну и накинул отцовский махровый халат, который тот никогда не использовал по прямому назначению, а надевал лишь в качестве вечернего домашнего костюма. В коридоре он чисто автоматически поймал отцовские же тапочки (отец уже почти в полном обмундировании чистил на лестничной площадке сапоги) и, спотыкаясь о Катькины игрушки, сел на диван, распаренный и по-хорошему уставший.
Если не обращать внимания на творческий беспорядок, наведенный совместными усилиями уставшего в усмерть Славы, не нашедшего вечером сил сгрести со стола горы распечаток, пухлые тома классиков, немецкие и английские словари, исцарапанные компакт-диски, разобранные до невменяемого состояния дискеты и еще тысячи мелочей - той самой шелухи, вполне материальной, но необходимой только для того, чтобы выпестовать одну единственную приличную мысль; если не обращать внимания на бардак на полу и креслах, оставленный уже Катькой (прикасаться к столу ей было строго настрого запрещено под угрозой отлучения от "Улисса"), короче, если отвлечься от постороннего и проходящего, то комната была пустой и функциональной. Диван, кресло, телевизор, круглый стол, стул, печка, да еще несколько выбивающийся из аскетической обстановки трельяж, вокруг которого с матерью велась затяжная позиционная война, категорически отказывающейся переместить его в коридор, или, на худой конец, к себе в спальню.
В незапамятные времена были здесь и книги, но лет семь назад (по летоисчислению червя), где-то в августе, Слава все их безжалостно раздал друзьям и знакомым, но деревянную полку, висящую над изголовьем дивана, снять не удосужился. Там теперь одиноко лежал Джойс, с таким мелким шрифтом, что Катьке его приходилось выдавать не более чем на полчаса, для сохранения детского зрения, да пылился рисунок струтиоминуса.
По экрану ноутбука бегала маленькая собачка, справляющая свои дела под вырастающими и расцветающими после этого столбами. Выключить бы, лениво подумалось, но мозговой сигнал застрял на уровне челюсти, и разрядился зевотой. В комнату заглянул отец, помахал рукой, что-то спросил (Слава как раз зевал) и скрылся. Хлопнула входная дверь. В ванной нечто рушилось и плескалось, видимо Катька решила постирать, или почистить зубы.
- Идите кушать, дети, - позвала наконец-то мама.
Слава сглотнул слюну, поворошил высыхающие волосы, вытащил за ухо из ванной комнаты мокрого и перепачканного стиральным порошком ребенка, слабо верещащего и сопротивляющегося, усадил его на кухне за стол, зажав сестру между столешницей и холодильником, налил себе кофе и, прихлебывая, стал смотреть в посиневшее окно, за которым прорисовывалась тень раскидистой яблони, стараясь даже краем глаза не смотреть на неэстетичное и негигиеничное зрелище кормления человекоподобного существа манной кашей с комками.
Маму спасало то, что при всем своем упрямстве, вертлявости, вредности и прочих прелестях подрастающего поколения, Катька отличалась неуемной болтливостью, из-за чего терпения держать крепко зажатым рот, отворачиваясь от громадной, по ее разумению, ложки с самой противной в мире кашей, хватало ровно настолько, насколько ей в голову приходила очередная шальная мысль, нерассказанная новость или анекдот. Ребенок открывал рот, мама мудро давала ей высказать основное содержание, а когда начинались второстепенные подробности, затыкала его кашей.
