Так шли дни, недели, укрепилась весна, и земля почти просохла, и даже в Якове заговорило что-то от какого-то прежнего, скорее всего никогда и не бывалого Якова, но такого, каким он, может быть, когда-то мог бы стать, и тянуло Якова, легонько так, необременительно тянуло на странное, на что только весной и может потянуть такого, как Яков. Да нет, не стал он оборачиваться вслед молодым женщинам, и не мысли о поездке на юг, скажем, к морю, забеспокоили его, а так, смутное что-то, пивка бы попить, допустим, но какое может быть пиво при его, Якова Борисовича, занятости и при его, Якова Борисовича, заболеваниях?
И знал в общем-то Яков, что не сегодня-завтра кончится весна, и прекратятся эти смутные мыслишки, эти потуги непонятные, и сгинут тихо и незаметно, ничего по себе не оставив, и полностью прекратится всякое беспокойство, и уйдут волнения, да они уже и уходят, да и волнения ли то были? Ну день еще, ну два, и все, и ни одного волнения не останется... Как бы не так!
Волнение, настигшее его, было вовсе не весеннего свойства, но какая разница! Есть ли разница для человека, особенно для такого, как Яков, от весны или не от весны получил он свой инфаркт?
А получил он его вот как: однажды, на исходе весны, в результате одного из своих темных дел Яков Борисович получил на руки единовременно большую сумму денег. Очень большую, может, сто тысяч, может, и двести, а скорее всего триста.
Вам трудно себе представить такие темные дела, в результате которых получают такие деньги? Вообразите, мне тоже. Потому-то я ничего и не пишу об этих самых делах, а не то, знай я, как они делаются, я с охотой поделился бы своим знанием и с читателем и с прокуратурой. Однако не знаю вот и довольствуюсь только тем, что вообще-то такие дела как-то все же делаются, и никто не заподозрит меня в преувеличении, когда я называю эту сумму, - ни прокуратура, ни читатель.
Как бы там ни было, а деньги эти Яков Борисович получил и принес домой. Всегда ли, получив такую сумму, Яков Борисович относил ее домой, или, может, когда сразу нес куда-то в более надежное место, я не скажу. Не скажу и того, долго ли он собирался держать ее у себя дома, зато скажу, что пришлось держать очень недолго.
Войдя в квартиру, Яков первым делом бросился к не слишком остроумному тайнику под ванной, за ржавым тазом, и вознамерился спрятать деньги туда. Спрятал бы - и ладно, но, опустившись для этого на корточки, был вдруг Яков посещен мыслью, от которой с корточек немедленно поднялся и принялся звать Оливье. Оливье, пес дисциплинированный, немедленно на зов и явился.
- Смотри! - указал ему Яков на ванну, вернее, больше на то, что под ней. Сюда не пускать!
Эх, подвело Якова тщеславие, не перед кем ему было похвастать, вот он вывалил все свои тысячи прямо под нос Оливье:
- Гляди, сюда я деньги прячу!"
То-то, что прячешь, - подумал Оливье, - эдак, ежели запрячешь, то мне их оттуда вовек не выскрести!"
А Яков не унимался - сунул руку в тайник, чем еще больше убедил пса, что его лап для этого недостаточно, и выволок оттуда и те деньги, что раньше там находились, - вот расшалился Яков и расшалился! Ну, может человек хоть какое-то удовольствие себе позволить? Может или не может? Вот Яков и позволил - остальные деньги вытащил и к новым положил, поигрывать ими начал, пересчитывать, да не то, что так уж прямо и пересчитывать, а просто подсчитывать, не для счета, для удовольствия.
Оливье понял, что ждать ему больше нечего.
В следующее мгновение Яков, сидевший до того на корточках, оказался опрокинутым назад и небольно стукнулся затылком о колено раковины, а потом зажался между этим самым коленом и ванной, и поскольку сразу вместе с этим начал чувствовать, что сходит с ума, то на неудобство и даже на прямую боль, причиняемую соседством с коленом и ванной, никакого внимания не обратил. А сойти с ума было от чего: Оливье, оттолкнувший Якова как-то мимоходом, теперь прислонил раскрытый портфель Якова к его же ноге и, соскребая лапами с гладкого кафельного пола ванной пачки денег, брал их в пасть и укладывал в портфель.
Несмотря на дикость происходившего, смысл его Яков осознал сразу: "Грабит!" - и попробовал взвыть. Оливье оторвался от своего занятия, посмотрел Якову в лицо и своим низким глухим голосом произнес: "Гоу!"
Это было единственное, что Оливье, как и все остальные собаки, умел произносить вслух, и этого оказалось достаточно. Яков умолк и молчал все время, пока Оливье собирал деньги, и после того, как Оливье покинул ванную, Яков тоже молчал до тех пор, пока не услышал, что щелкают многочисленные электронные быстродействующие замки на входной двери - черт его знает как, но за время жизни у Якова Оливье навострился отворять их, - и лишь после того, как эта дверь хлопнула и закрылась за Оливье, Яков шевельнулся, но кричать не стал, а поднялся, вышел в прихожую, открыл дверь и выглянул на лестницу. Оливье не было видно, и тогда Яков решился кричать, открыл даже для этого рот, но закричать не сумел - дыхание перехватило, и тут же Яков повалился с ног, опять ударившись ушибленным уже затылком о притолоку и боли при этом не ощутив, так как был уже без сознания.
Соседи обнаружили Якова достаточно скоро для того, чтобы "неотложка" успела оказать ему помощь, и Яков Борисович пережил свой инфаркт миокарда, осложненный легким сотрясением мозга. Преждевременный, но краткий эпилог
Много лет спустя Дима, посерьезневший и постаревший, холостой и небогатый, успевший стяжать известность в своей области знания и давно уже защитивший диссертацию, не ту халтурную, о которой говорилось раньше, а настоящую, на тему... Впрочем, что нам до ее темы, главное, никакого отношения к собакам тема эта не имела.
Нобелевской премии ему не дали, и кое-кто думал, что именно из-за этого так странно Дима относится к собакам. Ни одна из них, даже самая разговорчивая, никогда не приставала к Диме, хотя, вообще говоря, не стесненные людскими правилами поведения, собаки постоянно заговаривали на улицах с кем попало, и это в конце концов так понравилось людям, что вскоре и у них вошло в привычку. Но вот Диму собаки не трогали. Посторонним казалось, что собаки испытывают к Диме страх, но посторонние ошибались. Просто собаки чувствовали, что Диме было бы неприятно разговаривать с ними, и оставили его в покое...
Таким образом, творец Собачьего Пробуждения оставался единственным на Земле в стороне от него, и надо заметить, выглядело это тем более странно, что стоило Диме немалых усилий - действительно, книги, написанные собаками, фильмы, снятые собаками для собак или для собак и людей, телепрограммы, смешанные спортивные состязания - оставаться в стороне от всего этого было нелегко. Да что там фильмы, а старший инженер соседней лаборатории мохнатый сенбернар Дик? Дима едва здоровался с ним, и главным образом из-за этого, хотя Дика такая холодность совершенно не задевала, замдиректора по АХО, московский водолаз, высказал мнение, что это Дима из-за Нобелевской выкореживается. Увы, ошибался и замдиректора. Подлинные мотивы Димы станут ясными из предлагаемой вашему вниманию последней части, в которой Дима занят главным образом тем, что читает Письмо Оливье
