А футляра с очками на столе не было, это Виталий помнил точно. Спенсер не доставал очки из кейса, хотя и пытался убедить себя в обратном. Убедил. По идее, после инцидента должен был сказать: «Хорошо, Виталий, что-то в этом есть. Вы хотели начать с начала? Начинайте, я вас, по крайней мере, выслушаю».
По крайней мере.
Виталий присел на край топчана. Странный тут запах. Антисептик? Не похоже. Запах не неприятный, но какой-то… непривычный. Не домашний. Чужой. А чего он ждал от тюрьмы? Запаха лаванды или духов «Клари», которые любила Айша и терпеть не могла Дина?
Надо что-то придумать. Мало заставить Спенсера и Мэнтага выслушать. Нужно, чтобы они поняли. А понять не заставишь. Даже если оба внимательно выслушают объяснения, толку не будет. Реальность для них – то, что видит глаз, слышит ухо, ощущают пальцы. То, что показывают приборы, – да, это тоже. Дома, улицы, дороги, воздух, звезды, галактики, наконец. А то, что это лишь малая часть реальности, им невдомек. Двести лет назад представление о реальности не включало в себя радиоволн, рентгеновского и гамма-излучений, элементарных частиц, и даже атомы стали реальностью только после работ Перрена – в начале двадцатого века. Галактики и, тем более, квазары, черные дыры и нейтронные звезды реальностью не были. Если бы во времена Франклина арестованный по подозрению в убийстве бедняга начал утверждать, что виновато электричество… «Его не видно, но, тем не менее, оно может убить». «Не мелите чепухи, скажите лучше, чем вы ударили жертву и где спрятали орудие преступления. Признайтесь сами, а то ведь…» Пару веков назад методы допросов были куда более радикальными. Это теперь – законность, права человека…
Толку-то. Что тогда, что сейчас. Тогда не понимали многого из того, что сейчас стало общим местом. А сейчас не понимают того, что станет общим местом через сотню лет. Может, раньше – через двадцать. Если ему удастся выкарабкаться, если удастся вытащить Айшу, если он сможет… А он не сможет, это ясно.
В двери открылось окошко, и веселый голос произнес:
– Обед, мистер Димофф!
* * *
Сразу после обеда Виталия повели в знакомый уже кабинет, где, кроме Мэнтага, скромно сидевшего на стуле у окна, присутствовал и наполнял собой комнату грузный мужчина, лысый, как Фантомас, тяжелый, как супертанкер, и мрачный, как Каин, только что убивший брата своего Авеля. Мужчина пытался сидеть за столом на месте Мэнтага, но места не хватало, и он выглядел нелепым воздушным шаром, пристегнутым к земле тяготением, но каким-то странным образом выдавливаемым вверх атмосферным давлением или чем-то, более сильным, чем тяжесть.
– Я, – сказал мужчина, не предлагая Виталию сесть, – помощник городского прокурора. Мое имя, чтоб вы знали, Джеймс Фостер Макинтош. Я буду настаивать на вашем пребывании под стражей до вынесения приговора. Основные доказательства по делу были вам предъявлены детективом. Вы признаете себя виновным по сути обвинений? Или хотите, чтобы я сначала заново зачитал список улик – список, кстати говоря, убедительный и достаточный для осуждения по обвинению в соучастии в убийстве первой степени?
Виталий, переставший слушать канцеляризмы Макинтоша, постоял рядом со стулом, решил, что хуже не будет, и сел – ноги почему-то гудели, будто он вернулся с долгой прогулки по пересеченной местности. Теперь оба – детектив и прокурор – будут, как это показывают в кино, часами задавать ему на разные лады один и тот же вопрос: «Признаете ли себя виновным?». Зачем им признание, если улик и без того достаточно? Или все-таки мало? Или без признания обвиняемого у судьи могут возникнуть сомнения? Или эти двое просто получают удовольствие от привычной работы – как ему, например, нравилось в годы аспирантуры просиживать часы за компьютером, пересчитывая на фотографиях галактик только спиральные, только с тремя рукавами и центральным баром и только повернутые плашмя по направлению к наблюдателю. Это нужно было для статистики, а программы, способной отличить трехрукавную спираль от четырехрукавной, не существовало.
– Признаете ли вы себя…
– Нет, – буркнул Виталий. Макинтош прервал монолог на полуслове, что-то отметил в компьютере, дважды кликнув мышкой, и продолжил:
– Добровольное признание значительно облегчит вам…
– Скорее вам, – сказал Виталий, и Макинтош поднял, наконец, на него взгляд, оказавшийся тяжелым и равнодушным – под стать телу.
– Что? – переспросил Макинтош, и Виталию то ли показалось, то ли на самом деле сидевший у окна и внешне не проявлявший интереса к допросу Мэнтаг громко хмыкнул.
– Вам, – повторил Виталий, – мое признание облегчило бы работу, это да. Но признаваться мне не в чем. Я не помогал мисс Гилмор убивать миссис Дымов, поскольку мисс Гилмор не убивала и не могла убить миссис Дымов. Я уверен, что мисс Гилмор также не признала и не признает себя виновной, поскольку она невиновна.
– Вам были предъявлены доказательства…
– Если это доказательства, то зачем вам мое признание?
– Так вы признаете себя виновным в том, что…
– Нет.
Так они и беседовали – Макинтош бубнил под нос одну и ту же фразу, Виталий время от времени говорил «нет» и через час-другой почему-то перестал понимать, какое сейчас время суток. За окном вроде бы стало темно, но это могло ему только казаться, потому что глаза странным образом перестали воспринимать окружающее во всех его красках: мир стал серым, и разные оттенки серого обозначали бывшие цвета – от красного (красным был фломастер, лежавший на столе) до фиолетового (на стене висел постер – злющий фиолетовый кот, сидевший то ли на полке, то ли на облаке; кот сейчас представлялся Виталию темно-серым, а облако – сверкающе белым, будто мраморным).
Макинтоша сменил за столом Мэнтаг, и речь стала звучать немного иначе, но, поскольку смысл вопроса не изменился, Виталий продолжал время от времени повторять «нет», часто невпопад, отчего детектив на мгновение замирал, прислушиваясь и пытаясь сопоставить ответ с вопросом.
Прокурор куда-то выходил – в туалет? поесть? отдохнуть в соседней комнате на диване? – а, когда возвращался, выходил Мэнтаг. Возможно, прошло несколько часов, возможно – несколько дней. Виталий не ощущал естественных, по идее, желаний – даже жажды не испытывал. Мэнтаг принес полуторалитровую бутылку «Спрайта» и налил шипучую жидкость в стаканы себе и прокурору, оба с видимым наслаждением выпили, а Макинтош при этом смотрел поверх стакана на Виталия и, казалось, подмигивал: хочешь пить, скажи «да», и получишь такой же стакан…
Пить Виталию не хотелось. Он хотел, чтобы его выслушали, не перебивая, и чтобы поняли. Но слушать его никто не собирался, а понять они были не в состоянии.
