— Помогите же ему! — рассердился хирург. Он стоял, ритуально воздев руки в резиновых перчатках, и смотрел поверх марлевой повязки на провинившихся. Над ним безжалостным светом полыхала огромная бестеневая лампа.
Сашке помогли взобраться на стол, укрыли простынями, приспособили перед лицом ширмочку и начали привязывать руки и ноги.
— Это долго будет? — забеспокоился Сашка.
— Минут двадцать, — успокоил хирург. — Я тебя даже усыплять не буду.
— Нет-нет, не надо, — заторопился Сашка. — Я хочу запомнить.
Он вздрогнул от прикосновения холодной иглы, но, когда она вошла в тело с еле слышным хрустом, боли не почувствовал. Потом врач делал еще несколько уколов, но Сашка в это время крутил головой — старался все запомнить, рассмотреть. Чувство благодарности за эти незнакомые ощущения, новые житейские подробности стало таким острым, что он прошептал:
— Вот как...
— Что, миленький? — сразу же откликнулась медсестра. — Губы сушит?
Он ждал, что она скажет: «Тебе пить нельзя» — и это, может быть, сравняет его с раненными в живот, и тогда он поймет еще что-то очень важное. Но она просто сказала «миленький» и положила на лоб руку — легкую и сухую, — стерла пот, заглянула в глаза.
— Нет, пить я не хочу, — медленно ворочая языком, сказал Сашка. — Вы уберите эту... занавеску. Я хочу посмотреть, что там творится...
— Нет-нет, нельзя...
— Скальпель! — перебил их разговор резкий голос хирурга.
Саша сжался, ожидая страшной боли — разрывающей, отдающей в позвоночник. Но ее не было, только короткие, резкие прикосновения, словно врач просто щипал, дергал онемевшую плоть.
Лязгали, стучали об эмалированный поднос хирургические инструменты. Звуки казались холодными, отточенными. Они не походили на чавканье смазанного редуктора, на звон хорошего топора, на лязг передернутого затвора.
— Зажим! — говорил хирург, и голос его звучал глухо сквозь марлевую повязку. — Тампон, еще зажим!..
— Вовремя тебя привезли...
Сашка промолчал, ожидая продолжения, но у того что-то не получалось, он тяжело дышал, позвякивая инструментами. Наконец сказал:
— Еще бы сутки, и можно было не возить...
— Больно, — сообщил Сашка таким тоном, каким говорят «жарко», «темно», «пересолено».
— Будет еще больней, — сердито откликнулся хирург.
— Почему?
— Слишком долго ты, парень, в своей палатке отдыхал... — Он остановился, и сестра быстро вытерла ему пот со лба, потом тем же тампоном, осушила лицо Сашке.
— Слушай... земляк... может, дашь мне общий наркоз? Есть же у вас маски, эфир этот... Досчитаю до десяти, усну — и делайте со мной все что хотите.
— Может, потерпишь? — сказал хирург, и голос его тоже прозвучал просительно. — После наркоза тебе двое суток отходить придется, да и лишняя нагрузка на сердце тебе ни к чему...
— Суки! — неожиданно звонко сказал Сашка. — Обещали полчаса — и никакой боли, а сами привязали к столу и мучаете второй час. Я же все вижу — вон часы на стенке!
Ему не ответили.
— Нет, ну какие вы все же... — начал Сашка.
— Тихо! — властно перебил его врач. — Ты можешь болтать все что угодно, но только не дергайся.
Сашка затих.
— Не закрывать глаза! — услышал он резкий голос. — Сестра, посмотрите, что с ним.
— Пульс — сто восемьдесят, давление — сто двадцать на сто сорок. Парень, дай я тебе губы водой смочу...
— Готовьте шить, — сказал устало врач.
— Все, миленький, все, — захлопотала сестра. — Еще пять минут, и ты спать поедешь. Я тебе уже и постельку приготовила.
Мигнув, погасла огромная лампа, долго, красными точками в ней остывали огоньки. И наступила тишина.
— Марина, сходи, позвони на подстанцию, — сказал спокойно врач. — Узнай, на сколько они там...
Что-то шевельнулось в темноте.
— Да осторожней ты, черт... И попроси, чтобы свечи принесли.
За дверями операционной послышалась беготня, приглушенные голоса, потом дверь распахнулась, и плавно вошла женщина, освещая горящей свечой свое иконописное лицо.
— Артур Александрович, — сказала она нараспев. — С подстанции звонили: у них там авария, так что света до утра не будет.
— Камчатка-матушка, — сказал в сердцах хирург, потом неожиданно засмеялся. — Опять везет тебе, парень!
— На приключения, — слабо улыбнулся Сашка.
— Просто везет. Операция была тяжелая, я уж и в самом деле хотел тебе дать общий наркоз. Тогда — шабаш, лежал бы до утра с распоротым брюхом.
— Да-а?
— Да-а. Эфир. Взрывоопасно, — коротко пояснил врач. — Нельзя пользоваться открытым огнем. А сейчас принесут свечи, и заштопаю тебя в лучшем виде. Художественную штопку сделаю!
Сашка так и не понял — шутит тот или говорит всерьез, но уточнять не стал. Свечи так свечи.
Вошли медсестры. Сашка сосчитал: их было шесть молодых девушек. И каждая держала в руках по две свечки. Двенадцать огоньков горели над ним, освещая операционную качающимся светом. Горячий воск стекал им на пальцы, но они стояли неподвижно, стараясь светить ровнее.
На что это было похоже? На отпевание?
Высокий белый стол, на нем привязан голый человек, вокруг стола люди в халатах держат свечи, и тысячи огоньков отражаются в черном зеркале потухшего светильника... Потрескивают свечи, а запах лекарств смешивается с тонким ароматом расплавленного воска... Здесь жизнь давали человеку, дальше жить разрешали. Человек рождается в муках. Да, это так... И каждый раз, когда он меняется — перерождается — это тоже без боли не бывает...
И Сашка вдруг вспомнил, что скоро у него должен быть день рождения. За последние дни все перепуталось в голове: пурга, вертолет... Какое сегодня число? Что за день — среда, суббота? День рождения у него — 25 октября. Какое сегодня число?
Когда он понял, что повторяет эти слова вслух, то смутился. Вот уж действительно вздор: и число, и место, и его собственное имя, когда в этом воздухе еще витают такие понятия, как и Жизнь, и Смерть... Это потом придет нужда в подробностях, и он, конечно, спросит, сколько длилась операция, как зовут хирурга, узнает фамилии пилотов, подсчитает по карте, сколько километров везли его над тундрой... Какое сегодня число? Ночь, осень, время, когда молодость кончилась... Зачем еще точнее?
Но ему ответили:
— Двадцатое, миленький. Двадцатое октября.
Не совпало. Значит, чего-то еще не хватает, что-то еще важное случиться должно. А врач сказал:
— Шабаш. В палату. — И повезли его на каталке по длинному коридору.
Утром его разбудили солнечные зайчики, по коридору тянуло запахом жареных котлет, кто-то звякал посудой. Сашка улыбнулся и попытался поднять голову, но даже это движение отозвалось резкой болью. Тогда он осторожно поднял руки, ухватился за спинку кровати, медленно подтянулся, улегся на подушке повыше и стал ждать. В палате кроме него был еще и старик с прокуренными желтыми усами. Он все еще спал. Он Сашке был не очень интересен — морщинистое, болезненное лицо, хриплое дыхание... У него должны быть обязательно выцветшие глаза и разговоры про язву двенадцатиперстной кишки. Черт с ним. Неделя-полторы — и Сашка уйдет отсюда, получит в конторе свои полторы тысячи и махнет на Дон. Ему захотелось лечь еще выше, выглянуть в окно, посмотреть из тепла на дождь и слякоть. Он уперся локтями в койку, хотел подняться, но боль взорвалась внутри живота, сдернула его назад. Несколько минут он лежал неподвижно, дышал ровно и аккуратно.
