Потом начались заросли ежевики и терновника, густо переплетенные между собой. Сиферра, не задумываясь, нырнула в них, зная, что туда за ней никто не последует. Ветки царапали ей лицо, рвали одежду. Продираясь сквозь кусты, она потеряла свой рулон со схемой и вынырнула с другой стороны уже без него.
Ну и пусть, подумала она. Зачем он мне теперь.
Ей надо было отдохнуть. Задыхающаяся, обессиленная, она перескочила через ручеек на краю дендрария и упала на прохладный зеленый мох. Никто за ней не гнался. Она была одна.
Она посмотрела вверх сквозь листву. Золотой свет Оноса заливал небо. Звезд больше не было видно. Ночь кончилась наконец, а с ней и кошмары.
Нет, подумала Сиферра. Кошмар только начинается.
Ее захлестнула волна шока и тошноты. Странное оцепенение, всю ночь сковывавшее ее мозг, стало проходить. После многочасовой отрешенности она вновь начинала проникать в смысл вещей, связывать одно событие с другим и понимать их значение. Ей вспомнились развалины университета и пламя над городом. Повсюду орды безумцев, хаос, опустошение.
Балик. Гнусная ухмылка, с которой он ее лапал. И полный изумления взгляд, когда она ударила его.
Я только что убила человека, в ужасе и недоумении подумала Сиферра. Я. Убила человека. Как я могла?
Ее охватила дрожь. Жуткое воспоминание жгло ее: звук удара, Балик отступает, еще удары, кровь, его вывернутая шея. Человек, с которым она полтора года терпеливо раскапывала руины Беклимота, пал, словно скотина на бойне, сокрушенный ее рукой. А полнейшее спокойствие, с которым она стояла потом над ним, довольная, что он больше к ней не пристает, было, пожалуй, страшнее всего.
Но Сиферра сказала себе, что тот, кого она убила, был не Балик, а сумасшедший в обличье Балика – он глядел дикими глазами и пускал слюни, хватая и тиская ее. И она, орудовавшая дубинкой, была не Сиферрой, а призраком Сиферры. Сиферрой во сне, бредущей, словно лунатик, через ужасы рассвета.
Теперь разум возвращается к ней. Она вспомнит всю последовательность ночных событий. Когда погиб не только Балик – она не позволит себе чувствовать вину за его смерть – но и вся цивилизация.
Вдали, в университетском городке, слышались голоса. Грубые, зверские – голоса тех, чей разум загублен Звездами и больше уж не вернется. Сиферра пошарила рядом в поисках дубинки. Может, она и ее потеряла в своем отчаянном бегстве через дендрарий? Нет, вот она. Сиферра стиснула ее в руке и поднялась.
Лес манил к себе, и она бросилась в его прохладные темные кущи.
И бежала, пока не кончились силы.
Что еще остается делать? Только бежать. Бежать. Бежать.
Была вторая половина дня, третьего дня после затмения. Биней, прихрамывая, шел по тихой полевой дороге, ведущей в Убежище – шел осторожно, поглядывая по сторонам. В небе светили три солнца, и Звезды давно вернулись в свое извечное невидимое состояние. Но мир за эти три дня изменился бесповоротно. А с ним и Биней.
Только в этот последний день к молодому астроному полностью вернулась способность мыслить. Он не имел ясного представления о том, что делал в предыдущие два дня. Они слились в какое-то пятно, разделяемое только восходами и заходами Оноса, при этом одни солнца оставались на небе, другие уходили. Скажи ему кто-нибудь, что теперь четвертый день после катастрофы, или пятый, или шестой – Биней не стал бы спорить.
Спина у него болела, левая нога была вся в ссадинах, и через щеку тянулись кровавые борозды. Болело все, хотя первоначальная острая боль уже уступила тупой ломоте всего тела.
Что с ним происходило? Где он был?
Бинею помнилось побоище в обсерватории – лучше бы он его забыл. Эта воющая орда горожан, вломившаяся в дверь – с ними была кучка Апостолов в рясах, но в массе своей это были обыкновенные люди, простые, добрые, скучные люди, которые всю жизнь занимались простыми, хорошими, скучными делами, поддерживая ход цивилизации. Теперь цивилизация вдруг застопорилась, и эти обыкновенные хорошие люди в мгновение ока преобразились в кровожадное зверье.
Ужасен был момент, когда они ворвались. Они разнесли камеры, только что запечатлевшие бесценные кадры затмения, выдрали из люка в крыше трубу большого соляроскопа, поднимали над головой компьютеры и швыряли их об пол…
И Атор, вознесшийся над ними, как полубог, повелевающий им удалиться! С таким же успехом можно было повелеть океанскому приливу повернуть вспять.
Биней помнил, как умолял Атора уйти с ним, бежать, пока еще не поздно. «Пустите, молодой человек! – проревел тот, вряд ли даже узнав его. – Прочь руки!» И тогда Биней понял то, что давно следовало понять: Атор лишился разума, а та малая часть рассудка, что еще не покинула его, жаждет смерти. То, что осталось от Атора, потеряло всякую волю к жизни – к жизни в страшном, новом, варварском мире после затмения. Самым трагическим показалось Бинею именно это: утрата Атором воли к жизни, покорная капитуляция великого астронома перед лицом крушения цивилизации.
Потом было бегство из обсерватории – последнее, что Биней помнил более или менее ясно. Он оглянулся, увидел, как исчез Атор под грудой копошащихся тел, повернулся и бросился в боковую дверь. Спустился по пожарной лестнице, вышел через запасной выход на стоянку…
Где поджидали его Звезды во всем своем страшном величии.
Как же наивен, как самоуверен, почти высокомерен был он, настолько недооценивая их! В обсерватории, в момент их появления, он был слишком занят, чтобы поддаться их силе – он воспринял их, как выдающееся явление, которым нужно будет заняться вплотную, когда станет посвободнее, и продолжал свое дело. Но здесь, под беспощадным сводом открытого неба, Звезды обрушились на него всей своей мощью.
Их вид ошеломил Бинея. Неумолимый холодный свет тысяч этих солнц придавил его и швырнул, жалкого, на колени. И он пополз по земле, задыхаясь от страха, втягивая в себя воздух короткими глотками. Руки тряслись как от лихорадки, сердце трепетало, пот тек ручьями по пылающему лицу. Когда то, что осталось в нем от ученого, побудило его поднять голову к сияющему своду с целью исследования и анализа, он не смог выдержать больше двух секунд.
Это он еще помнил: мучительная попытка взглянуть на Звезды, неудача, поражение.
Дальше все смазалось. День или два он проблуждал по лесу. Голоса вдали, скрипучий смех, режущее слух нестройное пение. Пожары на горизонте, всепроникающий запах дыма. Он становится на колени, чтобы опустить голову в ручей, холодная текучая вода омывает лицо. Какое-то мелкое зверье окружает его – не дикие, как он понял потом, а домашние животные, брошенные на произвол судьбы – и рычат так, словно хотят разорвать его на части.
