— О, вы имеете на это полное право, — очень медленно и спокойно ответил председатель, ударяя ладонью по стеклу стола.
Ладонь поднималась и опускалась с упрямой равномерностью, как острие топора или нож гильотины.
Гаран замолчал, но его рука еще раз повторила жест отсечения — уверенное отрицание его успокоительных слов. Фел посмотрел на отражение руки, то исчезавшее, то вновь появлявшееся в блеске стекла, и подумал, что настоящая рука и ее отражение в стекле составляют вместе ужасные ножницы.
— Я все понял, — шепнул он расстроенно. — Я подумаю…
— Но не слишком долго, — предупредил его человек, сидевший за столом. — И, во всяком случае, пока предоставьте миру видеть сны без вашей помощи…
Молодой человек вышел, покусывая губы и забыв попрощаться. Когда за ним захлопнулась дверь, рука Гарана поднялась еще один, последний раз и решительно упала на застывшее озеро стекла.
Вечером того же дня чердак Фела приобрел застывшие черты унылого музейного зала. Перед молодым человеком лежала рукопись, которую он торопливо листал. Задерживался взглядом на какой-нибудь диаграмме, читал наугад какую-нибудь фразу раза два даже механически исправил мелкие опечатки. Потом остановился на последней странице рукописи и с застывшим, неестественно спокойным лицом прочел строки, совсем недавно написанные им в порыве торжествующей радости: Как известно, в основе мозга, в его низшей зоне, называемой «архаической», так как она регламентирует рефлекторные и вегетативные акты, расположена ретикуло-рецепторная система, в которой помещается центр снов со специфической онирической функцией.
Зарегистрированные с помощью энцефаллографа, мозговые волны, излучаемые человеком, которому снится сон, до сих пор не поддавались интерпретации, так как диаграмма была одинаковой в тех случаях, когда человеку снилось, что он гуляет под дождем или, скажем, говорит с возлюбленной. Иными словами единственное, что можно извлечь из современных, энцефаллограмм — это подтверждение того факта, что пациенту снится сон, без уточнения природы этого сна.
Заслуга изобретенного мною онейрографа состоит в том, что он позволяет получать различные диаграммы для разных снов. С другой стороны, большое количество онейрограмм, которыми я располагаю благодаря многочисленным опытам, в результате которых люди, подвергавшиеся испытанию, подробно рассказывали свои сны, позволило мне распознать в знаках диаграмм сначала природу сна, а затем и его составные элементы. Разумеется, как это видно из опытов, описанных на страницах настоящего труда, остается еще невысокий, не более 10, процент неточности, но опыты показали, что его можно игнорировать. К тому же, продолжение исследований его, несомненно, сократит. Важен, однако, тот факт, что я сумел сначала зарегистрировать, а затем и интерпретировать любой сон, поняв его при простом прочтении соответствующей онейрограммы.
Но это была лишь первая фаза задуманной мною работы. Вскоре (поступая так же, как некоторые современные композиторы, искусственно создающие потрясающие голоса несуществующих певцов, благодаря простому воспроизведению графика, подобного тому, какие записаны на звуковых лентах кинофильма), я составил ряд онейрограмм. Это были диаграммы снов, никем не виденных, но которые могли быть увиденными.
Для этого я должен был повторить весь процесс в обратном порядке — таким образом, чтобы, отправляясь на этот раз от онейрограммы, зарегистрировать сон на понтийской ретикуло-рецепторной системе пациента. Как можно убедиться по предыдущим страницам, это мне удалось.
Я создал передатчик «Онейрос», действующий, как электронная машина, программа которой записана на онейрограмме. Машина читает диаграмму созданного мною сна и передает его определенным пунктам приема в мозгу. Шум, поднятый вокруг так называемых «всеобщих снов», освобождает меня от комментариев относительно эффективности моей системы.
Опыт показал, что отдельные отклонения всеобщих снов (результат отмеченной выше минимальной неточности) не повредили общей линии. Напротив, они прекрасно вписывались в ансамбль придуманных мною снов, как детали, будто существовавшие там с самого начала. Электронная машина человеческого мозга сумела их освоить и внедрить.
Фел на секунду задержался на последних словах текста, потом — как бы продолжая действие, тесно связанное с последней прочитанной фразой — принялся рвать печатные страницы. Так же спокойно, как во время чтения, с тем же застывшим лицом он разрывал страницы на четыре части и бросал их на потертый ковер посередине комнаты. С улицы несся поток машинных гудков — словно сигнал и предупреждение какойто грозной силы.
Покончив, он с минуту сидел неподвижно. Казалось, он впал в растерянность, слишком быстро окончив дело, которое так спешил выполнить, и теперь ожидал новых указаний, чтобы знать, как быть дальше. Гул гудков прекратился. На какой-то миг — как тогда, в кабинете Гарана — мир словно бы повис между небом и землей, в какой-то неестественной тишине. Потом огромный грузовик въехал на узкую улицу, и все здание задрожало. Окна, словно в панике, зазвенели, дерево затрещало. Возмущенные секундой тишины, которую они допустили, гудки завыли с новой силой.
И тогда, словно бы получив наконец ожидаемый импульс, молодой человек выдвинул ящик письменного стола и окинул взглядом бесчисленные онейрограммы — тщательно пронумерованные учетные карточки, открывавшие свои секреты для него одного. Потом спокойно захватил целую пачку и, разорвав, бросил их в груду бумаг, лежавшую посреди комнаты. Он работал спокойно, ровными движениями, левой рукой захватывая пачку карточек, правой — разрывая их на клочки и выбрасывая со странным равнодушием.
Ящик постепенно пустел, и сны множества людей, со всеми страхами и радостями, тревожившими их ночи, смешались в хаосе случайности. Подобно жалким бумажным бабочкам, какое-то мгновение они кружили в воздухе, чтобы затем навеки упасть на землю.
Когда все кончилось, Фел повернулся и взглянул на гору бумаг. И невольно обнаружил, что начало какого-то кошмара пришлось на конец сна о любви. Прогулка по Упсе кончалась головокружительным падением в пропасть, а счастливая линия полета какого-то подростка, оборванная на половине, продолжалась кривой усталости старой женщины. Из алфавита снов составлялись самые кошмарные онейрограммы. Соединенные, как в монтаже, наложенном на полную случайностей действительность, обрывки складывались таким образом, что перед читавшим их Фелом представал образ странного мира, искаженного с какой-то извращенной преднамеренностью. Его зачарованному взору вдруг показалось, что этот ужасный калейдоскоп сложился не случайно, или, скорее, что случайность сложила обрывки снов в реальный мир, посередине которого находился искусно скрытый круг людей, подобных Хубту Гарану, окрашенный в розовые тона для того, чтобы другие приняли этот мир кошмаров и примирились со всем, что в нем было бесчеловечного. Груда обрывков оказалась магическим зеркалом, в котором приукрашенный мир отражался таким, каким он был на самом деле. Честность, чистота, стремление к человечности и совершенству превращались там в свою противоположность, фальсифицировались, искажались и подавлялись с трезвой, порочной целет устремленностью. Цветок становился червем, птица, только что упивавшаяся пространством и светом, считала естественным свое превращение в крота.
