— Поехали, Стас, — сказала она.
…Мы были у ее подъезда. Я закурил.
Орион поднялся выше, и теперь все семь звезд его испытующе глядели на меня.
— Уже поздно, — сказал я, — пора по домам…
— Зайдешь, может? — тихо спросила Галка. — Сварю кофе…
Я мог ответить: «Нет, поздно уже, как-нибудь после». Мог так ответить; наверное, Волков на моем месте сказал бы именно это, но Галка уже повернулась ко мне спиной, шагнула в подъезд, я не произнес ни слова и вошел следом.
Когда мы поднялись наверх, Галка открыла дверь квартиры и прошла на кухню, бросив мне на ходу:
— Посиди в комнате, Стас, я сейчас.
Включив торшер, я положил на столик сигареты, открыл форточку, уселся в кресло и закурил. В голове тихо звенели нежные колокольцы, сигаретный дым лениво поднимался и, попав в струю воздуха, идущего к форточке, устремлялся вместе с ним за окно. Я следил за дымом сквозь полуопущенные ресницы, меня переполняло то особое чувство, что приходит в ожидании праздника, и состояние это делало меня счастливым, и так хотелось, чтоб оно не исчезало и оставалось навсегда.
— Вот и кофе, — сказала Галка.
В ее тоне явственно угадывался надрыв, и мне отчего-то стало не по себе.
Галка взяла из пачки сигарету, неумело раскурила ее и пристально посмотрела на меня.
Она долго молча смотрела на меня, мне стало от Галкиного взгляда зябко и тревожно. Я попытался выдержать ее взгляд молча, но не смог.
— Ты чего это, Галя?
— Ты любишь меня, Стас? — сказала она вдруг.
Я вздрогнул.
— Не говори ничего, Стас. Помолчим…
Она опять тронула меня за рукав.
— Хочешь жениться на мне? — спросила она вдруг.
— Зачем спрашивать об этом, — вяло ответил я, чувствуя, как толкнулось и застучало сердце.
— Хорошо, — сказала Галка, — но поклянись, что никогда не уйдешь в море.
Я обнял ее за плечи.
Галка отвела мои руки и заглянула в глаза.
— Что ж, может быть, так и должно быть, — сказала она, отвернулась и судорожно вздохнула.
— Иди домой, а завтра приходи. Утром.
Тут я вспомнил историю, рассказанную мне Олегом уже в мореходке.
Летом сорок шестого года его мать устроилась на работу в подсобное хозяйство неподалеку от города. Ей казалось, что там жизнь полегче, детей прокормить, будет проще. Олег целыми днями пропадал в лесу или, в степи — она тянулась от Терека на север до песчаных бурунов Калмыкии.
Однажды с ребятами они поймали большую змею. В наших местах ее называют желтопузом. Змею убили и торжественно понесли на палках в поселок. Олег немного оторвался от ребят и шел впереди. И тогда одному из поселковых мальчишек по кличке Гундосый пришла в голову мысль, иезуитская мысль.
Волков шел, ни о чем таком не подозревая, и вдруг его шею обвило холодное тело мертвой змеи: мальчишки подкрались сзади и набросили змею Олегу на шею…
Когда Волков рассказал мне об этом и я представил, что нахожусь на его месте, меня едва не вывернуло наизнанку. Он рассказывал об этом спокойно, а меня трясло от омерзения и страха.
…Через полтора месяца, когда формальности, связанные с расторжением брака, были позади, мы остались с Галкой вдвоем.
Я воспринимаю нашу новую жизнь как затянувшееся свидание, у меня иногда исчезает ощущение прочности нашего с Галкой союза, и я постоянно жду, когда грянет нечто, разрывающее его. С того самого вечера я ищу аргументы, оправдывающие меня. Чаще всего твержу себе, что мне Галка нужнее, Волков обойдется и без Галкиного плеча, и ей, нашей Галке, такой, как я, наверное больше подходит. У Галки сильная натура, а я доверху набит комплексами.
Незадолго до того как мы узнали об освобождении Волкова из колонии, я случайно открыл Галкин учебник и увидел там письмо. Было видно, что его читали и перечитывали многократно. Понимая, что поступаю недостойно, я развернул письмо и прочитал его. Почерк Олега я узнал сразу, когда раскрыл книгу… Может быть, именно это заставило решиться на такой шаг. Или интуиция какая?…
Как я понял из содержания письма, оно было первым оттуда. Олег сообщал свой адрес, коротко писал о новом житье-бытье. Послание было выдержано в бодрых, оптимистических тонах, мол, не так страшен черт, как его малюют… А затем шли такие строки:
«Я понимаю, что восемь лет — большой срок. Наказали меня, Олега Волкова, хоть и за несуществующую вину. Так почему же ты должна разделять вместе со мной это наказание? Пойми меня правильно, Галка, но я считаю своим долгом повторить слова, сказанные мною во время нашей последней встречи: ты свободна ото всех обязательств передо мной… Как бы ты ни поступила — ты всегда останешься правой. Помни об этом, и если будет надо — забудь обо мне. Так будет справедливо…»
Я прочитал это письмо и никогда не говорил и не скажу, конечно, о нем ни Галке, ни Олегу. Но теперь я понимаю ее слова в тот вечер: «А ведь ты сам этого хотел, сам хотел…» Да, я понимаю, к кому они, слова эти, были обращены, и от понимания этого мне становится ой как неуютно. Все новые и новые сомнения одолевают меня, приходит неуверенность в самом себе, но что поделаешь: я всегда был таким…
Мой отец загораживал от меня мир. С тех пор как я стал хоть что-нибудь понимать, я был «сыном профессора Решевского».
В конце концов я возненавидел себя за то, что был не сам по себе, а только сыном своего отца. И это было несправедливо по отношению к отцу. Все знали его как доброго человека, который спас от смерти, от тяжелых недугов сотни людей. Его положение обеспечило мне в трудные военные годы детство без обычных для большинства моих сверстников лишений.
Но с тех пор и на всю жизнь осталось ощущение неуверенности в себе, чувство необъяснимого страха перед неведомыми силами, могущими в любое мгновение причинить зло мне и моим близким. Я постоянно ждал неприятностей со стороны, вернее, со всех сторон, с трудом унимал волнение, когда мне сообщали, что вызывает начальство, хотя и твердо знал, что за мной нет никакой вины…
Да, я был таким. Нелегкая рыбацкая жизнь сумела сформировать мой внешний облик, но сердцевина моего существа организована была много лет назад.
Только Галка и смогла увидеть все до конца. Я понимаю, все понимаю… Самое страшное — видеть себя со стороны, понимать и не иметь сил изменить что-либо… Ей нужен был такой, как я. Она и нашла его…
«Не распускай нюни, Стас, — сказал я себе. — На мостике ты умел показать класс и рыбу ловить научился. А швартовал свой «корвет» не хуже Волкова». Но все это — от чувства отчаяния, что находило на меня, когда махал на все и лез на рожон. Со стороны же смотреть — смельчак, рубаха-парень… Я знал, что никому нет дела до моей надежно упрятанной сути, а лихих уважают, так буду лихим наперекор всем своим комплексам, вместе взятым…
