Превращение Гроссмейстера в монумент обывателей города не удивило. Они приняли это как должное. Они все так же хлопали в ладоши, потом маршировали и снова аплодировали. А Гроссмейстер все стоял, олицетворяя незыблемость установленного им порядка.
Телепередатчику стало скучно. Он отвернулся и показывал только зоны, где царило веселье и куда не проникал окаменевший и потому еще более страшный взор Угрюм-Бурчеева. У самой опушки леса, но все ближе и ближе к городу, возникали кабаки, пивные бары, рестораны. Там слышались хмельные крики, звон разбитой посуды, визг транзисторов. Сюда сбегалась и слеталась нечистая сила, сумевшая вырваться из марширующих колонн. Перед ресторанами пьяные черти в обнимку с историческими персонажами пели и плясали, в небе летали ведьмы и гарпии. Кругом вопли, рев, свист.
Чуть в стороне стоял одноногий Джон Сильвер и, задрав голову, с удивлением взирал на трех гигантских драконов. Картина, и впрямь достойная Гомера или Рабле. Драконы, похожие издали на портальные краны, держали в лапах карты размерами с крышу дома. Они были очень веселы и пьяны в дым в буквальном смысле этого слова. Из их пастей вместе с хриплыми восклицаниями вылетали тучи дыма и языки пламени. Драконы гулко хохотали, резались в карты, а ром пили из больших бочек, как из стаканов.
На нашем экране побежали искры, поползли змеино извивающиеся черные полосы. Дядя Абу долго возился у телевизора, но добиться сносного изображения не смог.
— Непонятные помехи, — сказал он.
За окном послышался тревожный и похожий на стон шум леса. Мы выглянули. Под ледяным, волнами наплывающим ртутно-тяжелым ветром клонились верхушки деревьев и таяли. Почерневшие и помертвевшие листья падали и, не достигая земли, исчезали. — Сюда приближается черный вихрь! — крикнул я. — Пора бежать!
Дядя Абу вскочил и бросил старинный конноармейский клич:
— По коням!
Рысаки нервно топтались перед избушкой и, чуя недоброе, всхрапывали. Мы вскочили на коней, и они понесли нас через рощи и поляны, через речки и овраги. Они знали свое дело. Миновав поляну, на которой паслись еще вчера, влетели в прямую, как стрела, просеку. По-темнело: макушки деревьев сомкнулись и скрыли небо. Мглистая, похожая на тоннель просека поглотила нас, как трясина, всосала, как аэродинамическая труба. В этом было что-то жуткое, но одновременно интригующее и захватывающее. Набирая немыслимую скорость, рысаки переходили из обычного бега в таинственный бег во времени. И вот лесной тоннель исчез, швырнув нас, как из катапульты, во мглу тысячелетий.
Тьма, густая и вязкая, как нефть, струилась и текла назад волнами пройденных веков. Но каких? По каким столетиям и континентам беззвучно стучат копыта рысаков?
Временами чуть светлело, и поредевшая мгла угадывалась нами, как предрассветные сумерки человечества: проплывали тени, похожие на стада мамонтов, мерцали огоньки — костры первобытного люда. И вновь в сгустившемся мраке стремительно уносились назад неразгаданные века. На миг полыхнули и тут же погасли багровые зарева войн двадцатого столетия. И опять струистая неразличимая мгла. Она редела, сквозь ее рваную лохматую ткань сверкнули солнечные поля, скрылись и снова появились. Копыта коснулись чего-то осязаемого и твердого. Они коснулись пространства!
В ушах зашумел мускулисто-упругий ветер, в ноздри ударил аромат полей, замелькали зеленые рощи с белыми мазками берез. Бег замедлялся. Наконец кони остановились, оглянулись и почувствовали: они дома! Они заржали, начали прыгать и резвиться, как жеребята. Мы кое-как уняли их и соскочили на землю.
Тут и со мной случилось почти то же, что и с конями. Я захохотал и помчался по поляне, до головокружения напомнившей мой родной луг и мое детство. Со всеми кустами и травами я встречался словно после долгой разлуки. Я все узнавал!
— Как дитя, — смеялся надо мной дядя Абу.
Вдруг он вздрогнул и трусливо спрятался за кустом. В чем дело? Из густых трав, с той стороны, где виднелось село, вышли трое малышей и зашагали вдоль ручья.
— К озеру спешите? — спросил я их. — Смотрите, не опоздайте. А то Кувшин задаст вам. Он строгий.
— Ничего не задаст! — восклицали они. — Мы сего-дня не к нему. Нас дедушка Савелий ждет.
«Счастливцы», — подумал я с остро кольнувшей грустью по ушедшему детству. Дядя Абу вышел из-за куста и с невыразимой тоской провожал взглядом ребятишек. Я хотел спросить, почему он их испугался, но в это время сверху в невидимых капсулах посыпались люди. Среди них… мой отец! Я смутился. Кто я для него — Василий Синцов, его сын, или все еще тот увертливый выходец из прошлого? Как поступить? Выручил отец. Без лишних нежностей и сантиментов он, пожав руки, поздоровался с нами и поздравил с успехом.
В таких же капсулах (или это были невидимые и неощутимые лифты?) мы взлетели в тысячекилометровую высь и очутились в вечно цветущих садах внеземной станции. Здесь люди стыдливо прятали остатки «железной технологии», без которой, к сожалению, еще не могли обойтись. Здесь я видел симбиоз живого и неживого: в травах и на ветвях кустарника вместе с цветами «росли» светящиеся приборы с цифрами и стрелками. С их помощью ученые будут «вычитывать» нашу память в течение нескольких дней. На все эти дни мы с дядей Абу поселились на станции.
После полудня, спустившись на Землю, мы отдыхали, бродили в лесах и полях. При встречах с детьми дядя Абу вздрагивал, краснел и воровато оглядывался в поисках, куда бы спрятаться. И смешно, и грустно. Я уже догадывался, в чем дело, и сочувствовал дяде Абу. Его неудержимо тянуло к ребятне, но он до ужаса стыдился своего недавнего «демонического» прошлого.
Однажды мы остановились перед рощей, которую я привык называть Тинкой-Льдинкой. И что-то острое до боли стиснуло мне грудь, в памяти всколыхнулся, закружился рой далеких видений: Кувшин, фея с лицом ясным, как утренняя заря. Это была тоска по ушедшему детству — чувство, схожее с ностальгией звездоплавателей.
А что это так, я вскоре убедился. Тут же у рощи мы встретились с астронавтами, только что вернувшимися из дальнего рейса. Они пригласили нас на Дон — многие из них родились в тех краях. Мы согласились и через несколько минут перелета стояли на холме. Его склоны пенились седыми метелками вейника, лоснились ковылем, а внизу беззвучно катил свои воды Дон. На берегах зеленым дымом клубились кустарники, чуть дальше стояли белоствольные березовые рощи. А за ними до самого горизонта простиралась степь. Многое повидала она на своем веку. Когда-то здесь грохотали и горели танки с черной паучьей свастикой; еще раньше проскакала на «тихий» Дон конница Буденного; и уж совсем в седой старине остановились Игоревы полки «испить шеломом» из великой реки. Отшумели и ушли в небытие столетия, но память о них хранит в своей зеленой груди вот эта степь — древняя и вечно юная степь. Как и тысячи лет назад, звенят над нею жаворонки и все теми же караванными путями улетают на юг журавли.
