Они поставили гроб на землю.
— Джентльмены, не будете ли вы так любезны, не занесете ли ненадолго мистера Симмонса ко мне домой?
— Мы отнесем его на новое кладбище, — сказал Джозеф Пайкс.
Бабушка впилась в него пронзительным взглядом.
— Вы притащите этот ящик прямо ко мне домой! А я буду вам очень признательна.
Мужчины стояли и смотрели, как она уходила. Потом посмотрели на гроб, переглянулись и поплевали на ладони.
Пять минут спустя они протиснули железный гроб через парадную дверь маленького белого домика бабушки и поставили на пузатую кухонную печку.
Бабушка поднесла всем по стаканчику..
— Теперь давайте откроем крышку, — сказала она. — Не каждый день удается повидать старых друзей.
Мужчины не стронулись с места.
— Хорошо, если вы не хотите — я сама.
Она ткнула в крышку своей палкой, еще и еще, сбивая корку земли. Пауки разбежались по полу. Сильный запах, похожий на запах весенней пашни, волнами поплыл по комнате. Мужчины решились наконец взяться за крышку. Бабушка отошла в сторону.
— Открывайте! — приказала она и взмахнула палкой, как античная богиня жезлом. И крышка поднялась. Мужчины поставили ее на пол и повернулись к гробу.
Их дружный вздох был похож на свист октябрьского ветра.
Уильям Симмонс лежал в гробу, и его тело было подобно пыльце, до блеска и сияния процеженной сквозь воздух. Он спал с легкой улыбкой на губах, руки были скрещены, и одет он был, как на выход, хотя никуда не собирался уходить.
Бабушка Лоблилли жалобно всхлипнула:
— Он здесь!
Это был действительно он. Невредимый, как жук в своем панцире, чудесная белая кожа, веки прекрасных глаз — словно цветочные лепестки, губы были еще яркими, волосы тщательно причесаны, галстук завязан, ногти аккуратно подстрижены. Все в нем было завершенным, как в тот день, когда они кидали землю на крышку его безмолвного гроба..
Бабушка стояла, зажмурив глаза, прижав руки к губам, чтобы сдержать готовый сорваться с них вздох. Она не могла смотреть.
— Где мои очки?! — крикнула она. Все стали искать. — Вы не можете их найти? — Она покосилась на тело.
— Не ищите. — Она подошла к гробу. Комната больше не кружилась.
Она вздыхала, дрожала и ворковала над открытым гробом.
— Он хорошо сохранился, — сказала одна из присутствующих женщин. — Совсем не истлел.
— Так не бывает, — произнес Джозеф Пайкс.
— Бывает, — возразила женщина.
— Шестьдесят лет в земле. Ни один человек не выдержит так долго.
Во всех окнах пылали отблески заката, последние бабочки садились на цветы и сливались с ними.
Бабушка Лоблилли опустила свою дрожащую морщинистую руку.
— Земля сохранила его. Это была хорошая сухая земля.
— Он совсем молодой, — причитала одна из женщин.
— Такой молодой!..
— Да, — сказала бабушка Лоблилли, глядя на него. — Вот он лежит, и ему двадцать три года. А я стою рядом, и мне скоро восемьдесят! — Она закрыла глаза.
— Бабушка. — Джозеф Пайкс тронул ее за плечо.
— Да, ему двадцать три, он прекрасен, а я… — Она крепко зажмурилась. — Я, склонившаяся над ним, больше никогда не стану молодой, буду только стареть и высыхать, и нет ни, единого шанса вернуть молодость. Взгляните, как смерть была добра к нему.
Она медленно провела рукой по его лицу, вдоль тела. Повернулась к остальным.
— Смерть прекраснее, чем жизнь. Почему я тогда не умерла? Мы бы оба сейчас были молоды. Я — в своем гробу, затянутая в белое подвенечное платье, с закрытыми глазами, чуть напуганная смертью. И руки сложены в последней молитве.
— Бабушка, не надо.
— Я имею право говорить! Почему я тоже не умерла? Тогда сейчас, когда он вернулся, чтобы повидать меня, я не была бы такой!
Ее руки блуждали, как у помешанной, ощупывая морщинистое лицо, обвисшую кожу, трогая провалившийся рот, теребя седые волосы, Она уставилась на тело Уильяма Симмонса безумным взглядом.
— Как красивы его зачесанные назад волосы! — Она потрясла своими тощими руками. — Разве мужчина двадцати трех лет будет искать благосклонности семидесятидевятилетней старухи с помоями в венах? Я обманута! Смерть сохранила его молодым навсегда. Взгляните на меня! Жизни это не под силу!
— Все это взамен жизни, — сказал Джозеф Пайкс.
— Он вовсе не молод, бабушка, ему далеко за восемьдесят.
— Ты, дурачок, Джозеф Пайкс. Он прекрасен, как бог, его не тронули тысячи дождей. И он вернулся, чтобы повидать меня. А теперь он подцепит какую-нибудь юную девушку. Чего ради ему стареть?
— Ему ни от кого ничего не нужно, — сказал Джозеф Пайкс.
Бабушка пнула его.
— Убирайтесь отсюда все! Это не ваш гроб, не ваша крышка, не ваш почти-муж! Оставьте гроб здесь хотя бы на эту ночь, а завтра выкопаете новую могилу.
— Хорошо, бабушка. Он ведь был вашим женихом. Я приеду завтра рано утром. Не плачьте.
— Я буду делать то, что хотят мои глаза.
Она стояла, выпрямившись, посреди комнаты, пока за последним из них не закрылась дверь.
Немного погодя она взяла свечу и зажгла ее. В окно она увидела чей-то силуэт на холме. Это был Джозеф Пайкс. Она знала, что он будет стоять там всю ночь, но не стала кричать ему, чтобы он ушел. Больше она не смотрела в окно, но знала, что он и так там. И это помогало скоротать оставшиеся часы.
Она подошла к гробу и посмотрела на Уильяма Симмонса. Глядя на его руки, дна видела, как они двигались. Она видела, как они держали вожжи, встряхивали их. Она помнила, как оттопыривались его губы, когда экипаж скользил по лунному лугу за спокойно шагающей лошадью, а вокруг тянулись тени. Она знала, как эти руки обнимают.
Она пощупала его костюм.
— Это не тот костюм, в котором он был похоронен! — вдруг вскрикнула она. И все-таки она знала, что это тот самый костюм.
Шестьдесят лет изменили не покрой его костюма, а образ ее мыслей.
Охваченная внезапным страхом, она долго искала свои очки, пока наконец не нашла и не одела их.
— Так ведь это не же не Уильям Симмонс! — вскрикнула она.
Она знала, что и это было неправдой. Это был Уильям Симмонс.
— Его подбородок был не таким, — тихо и здраво рассуждала она. — Или был? А волосы? Они были прекрасного каштанового цвета, я помню! А эти волосы просто коричневые. И его нос… я не помню, чтобы он был таким острым!
Она стояла над этим чужим человеком и, чем дольше смотрела, тем больше убеждалась, что это действительно Уильям Симмонс. Она знала, всегда знала одну вещь: память об умерших подобна воску, вы мысленно берете их, лепите по своему усмотрению, сжимаете и растягиваете, уберете там, добавите здесь, вытягиваете тело в длину, перекраиваете, ваяете и завершаете человека вашей памяти, и тогда он совсем не похож на себя настоящего.
