Взяв прицел повыше, я начала выпускать пулю за пулей. Джимми делал то же самое, и огонь по Ригги сразу прекратился, солдаты попрятались в укрытия. Ригги понял нас, вскочил и рысью понесся в гору. И вдруг мой пистолет щелкнул вхолостую, джиммин тоже. Из нас троих продолжал стрелять только Джек из своего ультразвукового, но, за исключением одной обожженной руки, результат был нулевым. Нападавшие его не воспринимали, если говорить точнее. И лишь наш огонь прекратился, они опять подняли головы и принялись стрелять. Ригги дернулся, прыгнул назад и распластался за трупом своей лошади. Как можно быстрее перезарядив пистолеты, мы с Джимми снова открыли стрельбу. И снова Ригги вскочил и побежал к Кораблю. Хладнокровно поразмыслив, я решила подождать, пока у Джимми не кончатся патроны, и, как только его револьвер сухо щелкнул, я снова открыла огонь, нажимая и нажимая на курок, не заботясь о том, чтобы в кого-нибудь попасть, стараясь лишь прижать к земле этих солдат.
Так мы стреляли по очереди, пока Ригги не промчался наконец мимо и не взбежал по трапу. Распластавшись в проеме люка, он стал прикрывать нас; я отступила первой, затем поднялся Джек, за ним Джимми. Я крикнула Джорджу, что можно убирать трап, и — либо он услышал, либо следил за нами с самого начала трап медленно поднялся и замер в своем гнезде.
С других сторон все еще доносилась стрельба, и, крикнув Джимми, чтобы он бежал налево, я рванула через центральный отсек и чуть было не сломала себе шею, налетев на кресло.
В проеме люка я затормозила, уткнулась носом в пол и, почти не целясь, принялась стрелять. Те трое, которых я прикрывала, все оценили верно и один за другим проскочили на борт. В промежутке между выстрелами я слышала голос Джимми: он кричал, чтобы Джордж поднимал трап с его стороны. Последней из прикрываемых мною ребят на борт взбежала Вени Морлок, и я не смогла удержаться, чтобы не подставить ей ножку. И только потом я дала команду Джорджу.
Вени прожгла меня взглядом.
— Зачем ты это сделала? — процедила она сквозь зубы, когда трап встал на место.
— Для гарантии, что тебя не подстрелят, — ответила я, конечно, соврав.
Мгновение спустя послышался крик Джека, четвертый трап поднялся, и последней картиной Тинтеры перед моими глазами остался мокрый склон горы и люди вокруг… Люди, которые изо всех сил старались нас убить, и это почему-то казалось самым для них подходящим занятием.
Ригги совершенно не пострадал при обстреле, но на руке у него был довольно глубокий порез, который только-только начинал заживать.
Вот и все преимущества политики черепахи, по крайней мере на Тинтере. Про свой порез Ригги рассказывал так: однажды в лесу, когда он занимался какими-то своими делами, из-за кустов вдруг выскочил лосель и цапнул его за руку. Я бы поверила, если бы не знала, что такое Ригги. Скорее всего, было иначе: мирный лосель шел по лесу, а из-за кустов, напугав его, выскочил Ригги. Он частенько проделывает такие шутки.
— Где ты достала этот пистолет? — спросил Ригги. — Можно посмотреть? Минуту повертев револьвер в руках, Ригги предложил:
— Хочешь, давай на что-нибудь поменяемся, а?
— Можешь взять его себе просто так, — сказала я, зная, что никогда больше им не воспользуюсь. Револьвер меня не привлекал.
На борт разведкорабля было принято семнадцать ребят. Остальных двенадцати либо не было в живых, либо они не сумели включить свои сигнальные устройства. Размышляя об этом по пути к Кораблю, я подсчитала, сколько раз могли убить меня саму. Получилось, что не меньше пяти. И если допустить, что шансы пережить каждую из этих опасностей в отдельности были девять из десяти, то для всех пяти ситуаций их оставалось лишь из десяти шесть. Пятьдесят девять из ста, если точнее. И если у каждого из ребят был такой же опыт, как у меня, то понятно, почему не смогли вернуться эти двенадцать. Среди них был и Ат, и это не давало мне покоя.
Прибыв на Корабль, мы сдали своих лошадей, быстро прошли дезинфекцию, а затем нас провели в Зал Встречи. На стенах по случаю Конца Года висели украшения, над головой мерцали разноцветные фонарики. Играл оркестр, и Папа, как официальный представитель Совета, приветствовал новых Взрослых. Мне он пожал руку.
Нас встречали многие: там была и моя мать, и мать Джимми с мужем, и его отец с женой. Заметив Джимми, они замахали руками. И еще я увидела мать Ата.
— Встретимся позже, — шепнула я Джимми и, подойдя к матери Ата, сказала: Мне очень жаль, что его с нами нет…
Голос у меня дрогнул. Я не хотела причинить ей боль, но мне было больно самой, слова давались с трудом. Она должна была догадаться, что я хочу сказать… Коснувшись моего плеча, она заплакала и отвернулась. Постояв немного рядом, я подошла к своей матери, и она, улыбнувшись, взяла меня за руку.
— Я рада, что ты вернулась домой, — сказала она и вдруг, совершенно неожиданно, расплакалась тоже.
Подошел Папа, обнял меня и провел рукой у меня над головой.
— Э, Миа, да ты, кажется, подросла! — сказал он весело, и я кивнула в ответ, потому что и сама думала так.
Как это здорово — снова вернуться домой!
Слово «зрелость» меня всегда раздражало. Потому, наверное, что его чаще всего употребляют как синоним воспитанности. Ведь если вы что-нибудь делаете, а это кому-то не нравится, то вы, так сказать, не зрелы, пусть даже ваши действия идут всем на пользу. И мне кажется, то, что чаще всего называют зрелостью, на самом деле не что иное, как отстраненность от жизни. Сталкиваясь с жизнью в лоб, вы просто обречены совершать ошибки, это неизбежно: вы будете делать то, чего не хотели бы делать, говорить то, что хотели бы сказать не так, не в силах найти более удачные выражения… Короче, ваш удел — нащупывать дорогу вслепую. Но тем, так называемым зрелым людям, в чьей жизни нет ни единой фальшивой нотки, ни единой, даже самой маленькой, ошибочки, которые никогда не идут на ощупь, мысля и поступая всегда единственно верно, этим людям неведомы ни поражения, ни успехи. Убогая жизнь! Такие люди никогда меня не привлекали, и это еще одна причина, по которой я не могла с уважением относиться к общепринятому эталону зрелости.
Но только после возвращения с Испытания я сумела выработать собственное суждение об этом. По-моему, зрелость — это способность отсортировать крупицы истины из обыденных заблуждений и самообмана, в которых вы выросли. Сегодня, например, нетрудно понять бессмысленность средневековых религиозных войн или что капитализм не есть сам по себе зло; что убивать человека ради так называемой чести чаще всего просто глупо; что в двадцать первом веке национализм уже не уместен; что правильно завязанный галстук весьма слабо соотносится с общественной ценностью… Список можно было бы продолжить. Но зато куда как труднее столь же критически проанализировать безумства своего времени, тем более что вы всю жизнь, сколько себя помните, воспринимали их как должное. И если вы еще не сделали такой попытки, то, кем бы вы ни были, до зрелости вам далеко.
