Последний и, пожалуй, самый чувствительный удар нанес Зискинду пилот Иванов. Когда совещание кончилось и все потянулись к выходу из координатора, он встал возле модели, выставил перед грудью ладонь, повернулся вокруг оси, изображая вираж, сделал губами: «Бжж-ж-ж…» — потом недоуменно поднял богатырские плечи почти к ушам. Все так и покатились. Юрий Акимович не произносил «Бжж-ж…» — просто показал; тем не менее именно это «Бжж-ж…» с соответствующим жестом и поворотом долго потом служило предметом веселья в Шаре.
Столь сокрушительного разгрома Зискинд не ждал и перенести не мог. Самым неприятным было, что его не поняли и не поддержали Пец и Корнев, люди, которых он ставил наравне с собой.
В последующие два дня Юрий Акимович развил бурную деятельность: побывал на площадках, во всех бригадах монтажников и отделочников, разрешил — даже с походцем на будущее — их вопросы, недоумения, претензии. Он вникал и в другое: часами просиживал в кинозале лаборатории Любарского, где прокручивали первые ленты о Меняющейся Вселенной, разок поднялся с Варфоломеем Дормидонтовичем в аэростатной кабине, рассматривал в телескоп и на экранах колышущуюся сизую муть, которая порождала, а затем вбирала в себя галактические вихри и звездные фейерверки; прочел рукопись гипотезы Любарского и долго ходил задумчивый. А утром 27 апреля явился к директору и положил на стол заявление: «Ввиду расхождения во взглядах на развитие работ в Шаре, из-за чего был отвергнут мой последний, самый серьезный проект, не считаю возможным продолжать здесь работу. Прошу с 3 мая перевести меня на прежнюю должность заместителя главного архитектора города Катагани. Письмо главного архитектора с просьбой о переводе прилагаю».
Пец был неприятно поражен:
— Послушайте, Юра, это мальчишество. Поклевали вас на совете, вы и обиделись.
— Это не мальчишество, и я не обиделся, — возразил тот.
— Так зачем уходить? Ваш проект не отвергнут начисто. Я ведь говорил, что мне нравятся циклы регенерации, энергетика, вихревой ввод… Там куча интересных решений, дойдет дело и до них, дайте срок!
— Не дойдет дело до них, Валерьян Вениаминович, не будете вы ни АЭС наверху строить, ни зону реконструировать. И вообще, архитектор — во всяком случае такой, как я, — вам теперь ни к чему.
— Это почему? — поднял брови Пец.
— Потому что… видите ли, я в самом деле, увлекшись проектом, оторвался от нашей быстротекущей жизни, много проглядел, а теперь наверстывал. Особенно мне хотелось понять, почему даже люди, напиравшие на то, что жизнь в неоднородном пространстве-времени нормальна и естественна, а обычная лишь частный случай ее… почему они отвернулись от проекта, который это и выражал? Другие — ладно, но вы, Валерьян Вениаминович, вы!.. — В голосе архитектора на миг прорвалась долго сдерживаемая обида; но он овладел собой. — Впрочем, все правильно. Это нам казалось, что мы осваиваем Шар для ускоренных испытаний, исследований и разработок. На самом же деле мы карабкались вверх, чтобы увидеть и понять эти… — Юрий Акимович мотнул головой к потолку, — звезды-шутихи и галактики-шутихи. До проектов ли теперь! Теперь башня лишь бетонная кочка, с которой можно, поднявшись на цыпочки, заглядывать в MB. Кому важна форма кочки? Держит — и ладно. Предрекаю вам, что скоро лаборатория MB подчинит себе все.
— Ну, это вряд ли — хотя новая, и особенно такая область исследований потребует изрядно времени и сил. Но какие масштабы открываются, Юра, какие перспективы! Вы ведь знакомы с нашей спецификой: наперед предсказать все трудно, но… может и так повернуться, что Шаргорода вашего окажется мало.
— Это масштабы не для архитектора, — Зискинд встал. — А перспективы… вам, конечно, виднее, Валерьян Вениаминович, советовать не дерзаю — но мне от этих перспектив почему-то сильно не по себе.
И Корнев был поражен, узнав, что Зискинд увольняется, примчался в его кабинет в АКБ:
— Юра, что вы затеяли, верить ли слухам? О другом я бы подумал, что мало зашибает, стал бы совращать прибавками… но вы же человек идеи, я знаю. В чем дело? Неужели выволочка на НТС так вас сразила?
— Александр Иванович, только не пытайтесь на меня влиять, — поднял руки архитектор. — Вы правы, я человек идеи — и ухожу по идейным соображениям.
— Я и не пытаюсь, просто мне как-то грустно, тревожно: Юрий Зискинд, один из основателей и столпов нашего дела, бросает его… Что же тогда прочно в этом мире? Поделитесь вашими идейными соображениями — может, и я проникнусь и уйду.
— Вы не уйдете, Саша, вам незачем уходить: все идет по-вашему.
— По-моему, вот как! А если бы шло не по-моему, я бы уволился?
— Александр Иванович, — Зискинд передвинул стул, сел напротив главного инженера, — мы с вами одного поля ягоды: мастера дела, любители крупного интересного дела, рыцари дела, можно сказать. Давайте напрямую: если бы вашим занятием было проектирование и строительство, разве вы не сочинили бы сверхпроект типа Шаргорода?
— М-м… не знаю.
— Не хотите согласиться, потому что ваше дело не проекты, а Шар и башня: гнать все вверх, осваивать, подчинить своей мысли и воле как можно больше. Валерьяна Вениаминовича судить не берусь, у него цель может быть обширнее, с креном в познание, — но у вас, Саша, именно такая. И мой совет (вы его не примете, но хоть запомните): не стремитесь туда, в ядро, в MB. Гоните вовсю прикладные исследования, осваивайте Шар… но к мерцающим галактикам вам лучше не соваться. Как и мне.
— Почему?!
— Да и потому… не знаю, смогу ли передать чувства, какие вчера испытал, когда видел на экранах и в натуре эти светлячки — и вдруг понял, что они такие миры, как и наш! — Юрий Акимович заволновался, говорил сбивчиво. — И… чирк — и нет, растворился в темноте. Понимаете, это знание не для нас!
— Вот тебе на! А для кого?
— Ну… может быть, для тех, из Шаргорода, из десятого поколения. А то и из сто десятого.
— А нам что же, почву для них унавоживать? Нет, хватит.
Они сидели друг напротив друга — два южанина, два крепких парня, знающих и любящих жизнь.
— И эта гипотеза Любарского, — продолжал Зискинд, — жизнь, мир — турбуленция, вихрение на потоке времени… и все?
— Юра, разве это первая гипотеза о происхождении миров?
— Нет, все прежние были не то: там через химию, излучения, поля, частицы… сложно. И всегда оставалась приятная уму лазейка, что оно, может, и правильно, но правильно в том смысле, чтобы выучить, сдать экзамен, получать стипендию — а к жизни мало касаемо. Планеты и звезды одно, а мы, люди, — совсем другое. А здесь выходит, что все одно: и галактики, и атомы, и человек. Теперь ему не отвертеться.
