Потом колдунья увидела, как мальчик, которого она вынянчила, сделал шаг навстречу сумеркам, привлеченный силой, которая была нисколько не слабее той, что заставляла двигаться Страну Эльфов, и встретился с матерью среди волшебного света, заливающего всю долину невиданным великолепием. Алверик тоже оказался там. Они с Лиразелью стояли в нескольких шагах от прислуживающих им сказочных существ, сопровождавших принцессу от самых отрогов Эльфийских гор. И еще увидела колдунья, как с Алверика спал груз прожитых лет и печалей, скопившийся за годы странствий. Он вернулся в дни молодости и внимал старым песням и забытым голосам.
Но даже Жирондерель не смогла рассмотреть слез на щеках принцессы, встретившейся со своим сыном после долгой разлуки. Хотя каждая ее слезинка и сверкала, точно звезда, сама Лиразель стояла в окружении лучащегося звездного света, который сиял, как лик новорожденной планеты. В этом сиянии глаза старой колдуньи ничего не могли разобрать, но слух ее безошибочно ловил отзвуки песен и мелодий, возвращавшихся в наши поля из узких горных долин Страны Эльфов, где они хранились столько времени. Это были старые колыбельные, выпорхнувшие когда-то из окон детских и яслей Земли. И вот теперь все они задумчиво и негромко звучали при встрече Лиразели с Орионом.
Нив и Зенд наконец-то избавились от своих неистовых фантазий, так как их больные, тревожные мысли успокоились и уснули, усыпленные покоем зачарованной земли. Жирондерель увидела их там, где когда-то начинался подъем на холмы, чуть поодаль от Алверика. Вместе с ними был Вэнд со стадом золотых овец, сосредоточенно вкушавших незнакомые сладкие соки волшебных цветов.
Лиразель пришла к сыну, приведя с собой всю Страну Эльфов, которая никогда прежде не смела шагнуть за границу Земли даже на стебель голубого колокольчика. И так вышло, что встретились они под стенами замка Эрл в запущенном розовом саду, где когда-то гуляла Лиразель, и за которым с тех пор никто не ухаживал. Дорожки его заросли высокой травой, но сейчас, сдавшись ноябрьскому холоду, она вся пожухла, и стебли отзывались на каждый шаг Ориона сухим шелестом. Бурые травы раскачивались над нехоженой тропой, смыкаясь позади, зато перед ним распускались во всем своем великолепии и красоте крупные летние розы. И между ноябрем, который каждым своим шагом Лиразель заставляла отступать, и тем давним теплым летом, которое она сохранила в памяти и снова принесла в полюбившийся ей уголок долины, Лиразель и Орион встретились. И тогда пустой осенний сад, бурым, увядшим пятном лежащий за спиной, в одно мгновение взорвался молодыми листьями и цветами. Свободная, радостная песня птиц, донесшаяся с тысяч и тысяч веток и сучков, приветствовала возвращение былого великолепия сотен распускающихся роз. Орион снова окунулся в красоту и радость дней, неясные, но прекрасные тени которых его память хранила, словно главное и драгоценнейшее из всех сокровищ.
А потом Страна Эльфов нахлынула на долину Эрл и затопила ее всю.
Только святилище Служителя и примыкавший к нему сад остались принадлежать нашей Земле. Но они лежали крошечным островком в океане чудес, подобно скалистой голой вершине, лишенной жизни, поднимающейся над лесистыми холмами. Это произошло потому, что звук колокола вспугнул руну короля эльфов и заставил сумерки слегка расступиться, и Служитель остался жить на этом маленьком островке. Он был счастлив и доволен, он даже не чувствовал себя одиноко среди своих священных предметов, так как несколько человек, что были застигнуты волшебным приливом на этом островке святости, остались и служили ему. Так что в конце концов Служитель дожил до преклонных годов, намного превышающих предельный для обычных людей возраст, однако магическое долголетие так и осталось ему недоступным.
С тех пор никто больше не пересекал зачарованной границы, кроме колдуньи Жирондерель, которая звездными ночами садилась на метлу и спускалась со своего холма к северу от волшебной страны, чтобы повидаться со своей госпожой, жившей отныне с Алвериком и Орионом там, где ее не могло коснуться безжалостное Время. Она иногда возвращается оттуда, поднимаясь на метле так высоко в ночное небо, что ее нельзя увидеть даже с холмов Земли, и вы можете проследить ее полет, если случайно заметите, как одна за другой гаснут и снова вспыхивают звезды на небосводе. А возвращается Жирондерель для того, чтобы посидеть у дверей своего дома на холме и рассказать удивительные сказки и истории всем тем, кто интересуется новыми чудесами Страны Эльфов. О, как бы мне хотелось вновь ее услышать!
Король эльфов, использовав ради счастья дочери свою последнюю могущественную руну, способную заставить весь мир содрогнуться и прийти в движение, со вздохом опустился на свой огромный сказочный трон и снова погрузился в дремотное спокойствие, в котором купается зачарованная страна. Все его владения следом за ним немедленно погрузились в сон безвременья, о котором могут дать представление лишь глубина безмятежных зеленых озер жаркой летней порой.
Долина Эрл тоже задремала вместе со всей Страной Эльфов, и все воспоминания о ней понемногу изгладились из людской памяти.
Когда двенадцать стариков, входивших в совет старейшин селения Эрл, выглянули из окон кузницы Нарла, где они размышляли и строили свои хитрые планы, они увидели, что знакомые им с детства земли перестали быть полями, которые мы хорошо знаем.
Абрахам Меррит
Обитатели миража
Я поднял голову, прислушиваясь не только слухом, но каждым квадратным дюймом кожи, ожидая повторения разбудившего меня звука. Стояла тишина, абсолютная тишина. Ни звука в зарослях елей, окружавших наш маленький лагерь. Ни шелеста тайной жизни в подлеске. В сумерках раннего аляскинского лета, в краткий промежуток от заката до восхода, сквозь вершины елей слабо светили звезды. Порыв ветра неожиданно пригнул вершины елей и принес с собой тот же звук — звон наковальни. Я выскользнул из-под одеяла и, минуя тусклые угли костра, направился к Джиму. Его голос остановил меня. — Я слышу, Лейф. Ветер стих, и с ним стихли отголоски удара о наковальню. Прежде чем мы смогли заговорить, снова поднялся ветер. И опять принес с собой звуки удара — слабые и далекие. И снова ветер стих, а с ним — и звуки. — Наковальня, Лейф! — Слушай! Ветер сильнее качнул вершины. И принес с собой отдаленное пение; голоса множества мужчин и женщин, поющих странную печальную мелодию. Пение кончилось воющим хором, древним, диссонирующим. Послышался раскат барабанной дроби, поднимающийся крещендо и неожиданно оборвавшийся. После этого смятение тонких звонких звуков. Оно было заглушено низким сдержанным громом, как во время грозы, приглушенным расстоянием. Он звучал вызывающе, непокорно. Мы ждали, прислушиваясь. Деревья застыли. Ветер не возвращался. — Странные звуки, Джим. — Я старался говорить обычным тоном. Он сел. Вспыхнула сунутая в угли палка. Огонь высветил на фоне тьмы его лицо, худое. коричневое, с орлиным профилем. Он не смотрел на меня. — Все украшенные перьями предки за последние двадцать столетий проснулись и кричат! Лучше зови меня Тсантаву, Лейф. Тси Тсалаги — я чероки! Сейчас я — индеец! Он улыбнулся, но по-прежнему не смотрел на меня, и я был рад этому. — Наковальня, — сказал я. — Очень большая наковальня. И сотня поющих… как же это возможно в такой дикой местности… и не похоже, что это индейцы… — Барабаны не индейские. — Джим сидел у огня, глядя в него. — И когда они звучат, у меня по коже кто-то играет пиццикато ледышками. — Меня они тоже проняли, эти барабаны! — Я думал, что голос мой звучит ровно, но Джим пристально взглянул на меня; и теперь я отвел взгляд и посмотрел в огонь. — Они напомнили мне кое-что слышанное… а может, и виденное… в Монголии. И пение тоже. Черт возьми, Джим, почему ты на меня так смотришь? Я бросил палку в костер. И не мог удержаться, чтобы при вспыхнувшем пламени не осмотреть окружающие тени. Потом прямо взглянул в глаза Джиму. — Плохое было место, Лейф? — негромко спросил он. Я ничего не ответил. Джим встал и направился к нашим мешкам. Он вернулся с водой и залил костер. Потом набросал земли на шипящие угли. Если он и заметил, как я сморщился, когда тени сомкнулись вокруг нас, то не показал этого. — Ветер с севера, — сказал он. — Значит, и звуки оттуда. И то, что производит эти звуки, там. И вот — куда же мы направимся завтра? — На север, — сказал я. При этом горло у меня пересохло. Джим рассмеялся. Он опустился на одеяло и закутался в него. Я прислонился к стволу ели и сидел, глядя на север. — Предки шумливы, Лейф. Думаю, обещают нам неприятности — если мы пойдем на север… «Плохое лекарство! — говорят предки. — Плохое лекарство для тебя, Тсантаву! Ты направляешься в Усунхию, в Землю Тьмы, Тсантаву!.. В Тсусгинай, землю призраков! Берегись! Не ходи на север, Тсантаву!» — Ложись спать, преследуемый кошмарами краснокожий! — Ладно, мое дело предупредить. Я слышал голоса предков, пророчествующих войну; а эти говорят о чем-то похуже, чем война, Лейф. — Черт побери, заткнешься ты или нет? Смешок из темноты, затем молчание. Я снова прислонился к стволу дерева. Звуки, вернее, те печальные воспоминания, которые они возродили, потрясли меня больше, чем я склонен был признать, даже самому себе. Вещь, которую я свыше двух лет носил в кожаном мешочке на конце цепочки, подвешенной на шею, казалось, шевельнулась, стала холодной. Интересно, о многом ли догадался Джим из того, что я хотел бы скрыть… Зачем он загасил огонь? Понял, что я боюсь? И захотел, чтобы я встретил страх лицом к лицу и победил его?.. Или подействовал индейский инстинкт — опасность лучше встречать в темноте?.. По его собственному признанию, звуки подействовали ему на нервы, как и мне… Я испугался! Конечно, от страха взмокли ладони, пересохло в горле и сердце забилось в груди, как барабан. Как барабан… да! Но… не как те барабаны, звуки которых принес нам северный ветер… Те, другие, напоминали ритм ног мужчин и женщин, юношей и девушек, детей, бегущих все быстрее по пустому миру, чтобы нырнуть… в ничто… раствориться в пустоте… исчезать, падая… растворяясь… ничто съедало их… Как проклятый барабанный бой, который я слышал в тайном храме гобийского оазиса два года назад! Ни тогда, ни теперь это был не просто страх. Конечно, по правде говоря, и страх, но смешанный с негодованием… с сопротивлением жизни ее отрицанию… вздымающийся, ревущий, жизненный гнев… яростная борьба тонущего с душащей его водой, гнев свечи против нависшего над ней огнетушителя… Боже! Неужели все так безнадежно? Если то, что я подозреваю, правда, думать так с самого начала — значит обречь себя на поражение. Со мной Джим. Как сохранить его, удержать в стороне? В глубине души я никогда не смеялся над подсознательными предчувствиями, которые он называет голосом своих предков. И когда он заговорил об Усунхию, Земле Тьмы, холодок пополз у меня по спине. Разве не говорил старый уйгурский жрец о Земле Теней? Я как будто слышал эхо его голоса. Я посмотрел туда, где лежал Джим. Он мне ближе моих собственных братьев. Я улыбнулся: браться никогда не были близки мне. В старом доме, в котором я родился, я был чужим для всех, кроме моей матери, норвежки с добрым голосом и высокой грудью. Младший сын, пришедший нежеланным, подмененный ребенок. Не моя вина, что я явился на свет как атавистическое напоминание о светловолосых синеглазых мускулистых викингах, ее далеких предках. Я вовсе не был похож на Ленгдонов. Мужчины из рода Ленгдонов все смуглые, стройные, с тонкими чертами лица, мрачные и угрюмые, поколение за поколением формировавшиеся одним и тем же штампом. С многочисленных семейных портретов они сверху вниз смотрели на меня, как на подмененного эльфами, смотрели с высокомерной враждебностью. И точно так же смотрели на меня отец и четверо моих братьев, истинные Ленгдоны, когда я неуклюже усаживался за стол. Я был несчастлив в своем доме, но мама все свое сердце отдала мне. Я много раз гадал, что же заставило ее отдаться этому смуглому эгоистичному человеку, моему отцу. Ведь в ее жилах струилась кровь морских бродяг. Именно она назвала меня Лейфом — такое же неподходящее имя для отпрыска Ленгдонов, как и мое рождение среди них. Джим и я в один и тот же день поступили в Дартмут. Я помню, каким он был тогда, — высокий коричневый парень с орлиным лицом и непроницаемыми черными глазами, чистокровный чероки, из клана, происходящего от великой Секвойи, клана, который много столетий порождал мудрых советников и мужественных воинов. В списке колледжа он значился как Джеймс Т. Иглз, но в памяти чероки он был Два Орла, а мать звала его Тсантаву. С самого начала мы ощутили странное духовное родство. По древнему обряду его народа мы стали кровными братьями, и он дал мне тайное имя, известное только нам двоим. Он назвал меня Дегатага — «стоящий так близко, что двое становятся одним». Мой единственный дар, кроме силы, необычная способность к языкам. Вскоре я говорил на чероки, будто был рожден в этом племени. Годы в колледже были самыми счастливыми в моей жизни. Потом Америка вступила в войну. Мы вместе оставили Дартмут, побывали в тренировочном лагере и на одном и том же транспорте отплыли во Францию. И вот, сидя под медленно светлеющим аляскинским небом, я вспоминал прошлое… смерть моей матери в день перемирия… мое возвращение в Нью-Йорк в откровенно враждебный дом… жизнь в клане Джима… окончание горного факультета… мои путешествия по Азии… второе возвращение в Америку и поиски Джима… и эта наша экспедиция в Аляску, скорее из чувства дружбы и любви к диким местам, чем в поисках золота, за которым мы якобы отправились. Много времени прошло после войны… и лучшими все же были два последних месяца. Мы вышли из Нома по дрожащей тундре, прошли до Койукука, а оттуда к этому маленькому лагерю где-то между верховьями Койукука и Чаландара у подножия неисследованного хребта Эндикотта. Долгий путь… и у меня было такое чувство, будто только здесь и начинается моя жизнь. Сквозь ветви пробился луч восходящего солнца. Джим сел, посмотрел на меня и улыбнулся. — Не очень хорошо спалось после концерта, а? — А что ты сказал своим предкам? Они тебе дали поспать. Он ответил беззаботно, слишком беззаботно: «О, они успокоились». — Лицо и глаза его были лишены выражения. Он закрыл от меня свой мозг. Предки не успокоились. Он не спал, когда я считал его спящим. Я принял быстрое решение. Мы пойдем на юг, как и собирались. Я дойду с ним до полярного круга. И найду какой-нибудь предлог оставить его там. Я сказал: «Мы не пойдем на север. Я передумал». — Да? А почему? — Объясню после завтрака, — ответил я: я не так быстро придумываю отговорки. — Разожги костер, Джим. Я пойду к ручью за водой. — Дегатага! Я вздрогнул. Лишь в редкие моменты симпатии или в опасности использовал он мое тайное имя. — Дегатага, ты пойдешь на север! Ты пойдешь, даже если мне придется идти впереди тебя, чтобы ты шел за мной… — Он перешел на чероки. — Это спасет твой дух, Дегатага. Пойдем вместе, как кровные братья? Или ты поползешь за мной, как дрожащий пес по пятам охотника? Кровь ударила мне в голову, я протянул к нему руки. Он отступил и рассмеялся. — Так-то лучше, Лейф. Гнев тут же покинул меня, руки опустились. — Ладно, Тсантаву. Мы идем на север. Но не из-за себя я сказал, что передумал. — Я это хорошо знаю! Он занялся костром. Я пошел за водой. Мы приготовили крепкий черный чай и съели то, что оставалось от коричневого аиста, которого называют аляскинским индюком и которого мы подстрелили накануне. Когда мы кончили, я заговорил.
