Я все время ощущал блаженство Марты. И я… я сам… думал ли я когда-нибудь, что способен быть абсолютно счастливым?! Ведь только здесь, только здесь Марта любила меня по-настоящему — из радости, а не из сострадания…
Нам не нужно было говорить — каждый из нас слышал на этой планете мысли и чувства другого.
«Для счастья, — думала она, — для счастья… Для счастья, как птица для полета…»
* * *
Когда я сказал, что нужно лететь дальше, Марта сначала даже не поняла. Потом заторопилась. Заторопилась, как человек, устыдившийся своего эгоизма.
Она лишь попросила повторить на прощание то, что я делал для нее раньше на этой планете. Я попытался, но все выходило хуже прежнего. Мое радужное кольцо не подняло ее и на два метра — оно все время задевало траву, деревья, и сеченая трава, мелкие веточки бились в радужном кольце, так что Марта должна была прикрывать от них глаза ладонью.
Звери, пришедшие к нам, были на этот раз неспокойны — они то и дело отбегали от нас.
И вечер, последний вечер был так тосклив. Пустынность этой местности вечерами (почему-то вечером здесь не показывалось ни одно животное), которая в любом другом месте, даже в Солнечной системе, показалась бы подозрительной, здесь обычно наполняла благостным ощущением покоя наедине со своими мыслями. Хотя не знаю, были ли это мысли. Или только ощущение их.
Вечера были здесь так же прекрасны, как дни, как утра. И это в первый раз мы воспринимаем вечернюю пустынность планеты как горестное, бесприютное одиночество, как разлуку с чем-то дорогим.
Ранним утром мы стартовали. Марту невозможно было оторвать от иллюминатора… Сначала она даже не поняла как будто, что мы летим к другим планетам. Она, видимо, считала, что нет отныне другого дела, кроме как сообщить в Солнечной о существовании во Вселенной Планеты Счастья. Даже после того как я втолковал ей наконец, что мы должны закончить программу обследования системы, мысли ее по-прежнему были прикованы к одной Пятой планете.
Никогда еще она не говорила так много. То она боялась, можно ли сразу много людей отправлять на Пятую. То размышляла, подойдут ли этой планете любые люди, не замкнется ли планета в себе, не станет ли обыденна, утратив прелесть. То развивала проект, по которому на планету послали бы сначала людей добрых, открытых любви, пусть бы они исследовали, в чем тут дело, или хотя бы прониклись духом Пятой и распространяли его все дальше и дальше по Вселенной — эту способность счастья, похожего на полет.
«Полет? — думал я. — В том-то и дело, что не полет, а скорее парение…»
И опять она беспокоилась и предлагала все новые и новые варианты осторожного заселения Пятой. Я заметил ей однажды, что ее беспокойство — от скрытого нежелания, от страха пустить туда других, что она хотела бы, чтобы эта планета осталась опочивальней нашей любви. Она заплакала. Она теперь часто плакала, и уже не от радости и умиления, как прежде.
…Все тяготы высадки на Шестую и Седьмую планеты пришлись почти целиком на меня. Марта держалась, как случайный попутчик, которого неизвестно зачем заставили куда-то завернуть по дороге, зайти, и вот он теперь нетерпеливо ждет одного — когда можно двинуться дальше, каждый раз раздражаясь, если его заставляют задерживаться.
Она совсем забыла, для чего мы посланы, для чего проделали этот неимоверный путь. Заставить ее работать можно было, только указав объем работы, не сделав которой мы не можем двинуться дальше. Только тогда она и работала. Ничто не имело в ее глазах ценности с тех пор, как она узнала Пятую.
Иногда она приходила ко мне ночью, чтобы поговорить. Она грезила о моей любви к ней на Пятой планете, словно там я и остался, здесь же был только наперсник, только посвященный.
Но все это было еще терпимо. Пока мы не обнаружили на Седьмой это вещество, этот клубок спутанных нитей, эту совсем необычную форму жизни! Пока мы не обнаружили Филиформис!
Вначале, обнаружив вещество, я только понял: кажется, это выход, выход из природного кризиса на Земле! Я провел возможные опыты — в самом деле, это был выход! Но я уже чувствовал, понимал, что это нечто большее! Что я у истоков; иной жизни, у некой Первоклетки, но совершенно другой, неожиданной, таящей ошеломляющие возможности! Иной материал, иной обмен, иная энергия — и какая! А главное — структура! Дух захватило, когда я представил, во что это может воплотиться, если преобразуется, соединится в нечто, подобное мозгу! Иная жизнь, иное бытие, колоссальные вероятности! И это только то, что мог я понять, сообразить! А ведь было, да и есть, в Филиформисе такое, что мне с моим уровнем знания не осилить. Совершенно другой, невиданный принцип!
Я забыл в эту минуту, что Марта уже не та, уже заражена Планетой Счастья. Я бросился рассказать, на что мы наткнулись, когда уже не ожидали этого! Видя ее неподвижное лицо, я думал, что она не понимает, может быть, не доверяет моим выводам. Я еще раз попытался ей объяснить, что Нитевидное вещество — это и непосредственный, оптимальный выход из природного кризиса на Земле, и в то же время форма, таящая в себе неисчерпаемые возможности развития живой и мыслящей материи!
Марта почти не слушала меня. Больше у меня не было времени. Я бросился туда, где нашел вещество, распорядившись, чтобы Марта сделала пока необходимые анализы.
Вернулся я поздно, все еще вне себя от восторга. Просмотрев результаты анализов, сделанных Мартой, я поразился: этого просто не могло быть! На другой день я сделал контрольные пробы — и точно: результаты были подогнаны, попросту навраны Мартой, она не хотела, чтобы мы тратили время и силы на Филиформис!
Больше я не поручал ей анализов. Что угодно, но Филиформис я не мог ей доверить! А между тем времени было в обрез — и потому, что выходили сроки нашей экспедиции, и потому, что там, на Земле, на оставленной нами Земле, остра нуждались в нашей находке. Один я не мог успеть сделать все как нужно. Да дело даже не в том! Не в том, что я не успел бы провести всех необходимых анализов! Что говорить, я с самого начала знал, что возьму Филиформис с собой на корабль. Возьму, не проверив как следует, — проверить по-настоящему я все равно бы уже не успел. Возьму в любом случае — даже если это будет угрожать самому нашему существованию.
Я слишком хорошо понимал, что при сложности космических экспедиций исследование Филиформиса непосредственно на Седьмой отодвинется на сотни лет, даже если нам удастся вызвать исключительный интерес к нему. И это в лучшем случае! Но ведь интереса может и не возникнуть. Может статься, мы не сумеем объяснить… И, кроме того, мало ли что могло произойти на Земле за это время. Может, человечество обеднело или неизлечимо больно. Может быть, Филиформис — единственное его лекарство… Может быть… мало ли что может быть… Я уже знал, знал, что возьму этот «клубок», даже если воспротивится Марта.
