Собственно, кто они такие?
Человек шевельнулся, чтобы переменить неудобную позу. Он не знал, кто они такие. Скорее всего, это были "люмпены". Леон рассказывал. Последнее время "люмпены" сильно активизировались. Правда, доказать что-либо определенное не удалось, но буквально за три недели исчезли двое серьезных работников. Исчез Фонарщик, отвечающий за экстренную связь, и исчез Аптекарь, который в своей лаборатории пытался наладить какую-то химиотерапию. Кустарно пытался, в одиночку, но всетаки пытался. И, кажется, даже получил обнадеживающие результаты. Теперь химиотерапией заниматься некому. Но исчезновение Фонарщика было особенно неприятно. Фонарщик знал клички, секретные коды и адреса. Вся структура таким образом оказывалась засвеченной. Если только Фонарщик не проявил стойкость и не ушел из жизни молча. Но это – маловероятно. Так что, скорее всего – именно "люмпены". Между прочим, об этом свидетельствует и кличка "Хобот". Ведь "люмпены" кто? Уголовники. Соответственно и клички у них – "Хобот", "Корыто"… Однако, не факт. Здесь могла работать и сама Система. Это тоже рассказывал Леон. Правда, не очень внятно. Якобы Система чрезвычайно чувствительна к отклонениям. И пытается отрегулировать эти отклонения самыми различными средствами. Сначала – слабо, потом – сильнее. Честно говоря, не слишком в это верится. Как это, например, Система чувствует? Она, что, живая? Или, может быть, у нее существуют какие-то специальные методы наблюдения? Но тогда это уже не Система, а Государство. Разумеется, можно отождествлять Государство с Системой, но тогда не требуется особой терминологии. Государство есть Государство. И оно имеет законное право на регуляцию отклонений. Чтобы обеспечить стабильность. Чтобы обеспечить безопасность граждан. К тому же Государство вряд ли будет действовать такими примитивными способами: уголовники, пистолет. Государство может сделать тоже самое вполне официально. Через милицию, например, или через органы госбезопасности. Нет, Леон здесь явно что-то напутал. Система не при чем. Скорее уж можно предположить, что здесь работают сами "гуманисты". А что? Вполне правдоподобно. Он ведь с "гуманистами" не договорился? Помогать им не будет? Никакого желания. А кое-какими сведениями о "гуманистах" он располагает. Скажем, о том же Леоне: внешний вид, место работы. Довольно ценные сведения. Ведь Леон занимает в организации не последнее место. И, конечно, должен бояться, что его расшифруют. Так что получается очень логично. А впрочем, не все ли равно? "Люмпены", "гуманисты", Система. Какая разница? Важно, что все это навалилось на него и загнало в тупик, из которого он не может выкарабкаться.
Человек насторожился, потому что до него донеслись невнятные голоса. Собственно, голоса доносились уже некоторое время назад, но, поглощенный мыслями, он не отдавал себе в этом отчета. А теперь они стали несколько громче – такие же невнятные, бултыхающиеся, но отдельные слова разобрать было можно. Что-то вроде: "Положи"! А затем, через секунду: "Займись своим делом"!.. И одновременно раздавался лязг, как будто от металлических соприкосновений. Было непонятно, откуда они доносились. Видимо, из помещения, наружная стена которого выходила во двор. Но тогда здесь должно быть какоенибудь боковое окно. Иначе странно. Однако, никакого бокового окна не было. Во всяком случае в темноте он его не видел. В конце концов, какое это имеет значение? Окно – не окно. Разве об этом сейчас надо думать? Надо думать о том, как жить дальше. Как отсюда выбраться и как вообще существовать. Вот о чем сейчас надо думать.
Наверное, он потерял осторожность, пытаясь что-нибудь разглядеть под низкими темными сводами, так как куча досок слева от него неожиданно покачнулась – он почувствовал, что зацепил ее рукавом – там что-то поехало, заскрипело и вдруг с шумом обрушилось, ломая фанеру. А поверх этого шума, дребезжа жестяными боками, выкатилась на середину двора пустая консервная банка.
Человек сразу же вскочил, чтобы бежать. Нет, не сразу же: он сначала опять за что-то зацепился, растянулся треск рвущейся материи, были потеряны какие-то доли секунды и поэтому, когда он выпрямился, то было уже поздно. Вспыхнул яростный свет фонаря, направленного в лицо, и знакомый уже, уверенный голос произнес:
– Ну вот видишь, я же говорил: некуда ему деться. А ты – Хобот, Хобот… Ничего, все в порядке. Хобот будет доволен, – и добавил, по-видимому, обращаясь к ослепленному обеспамятевшему человеку, который только моргал, не пытаясь закрыться. – Ну зачем ты бегаешь, дурачок? Не надо бегать. Мы же тебя все равно найдем…
– Ладно. Хватит болтать! – прервал его первый голос. По-прежнему такой же раздраженный. – Болтаешь, болтаешь, нарвешься когда-нибудь… Поменьше болтовни! Убедись – тот ли это и подгони машину!
– Да тот, тот, – проникновенно сказал второй. – Я его узнал, вон – морда инженерская…
– Я тебе говорю: проверь!
Человек почувствовал, как чьи-то быстрые руки ощупывают его, залезают в карман, вытаскивают оттуда институтское удостоверение – на мгновение, заслонив огненный круг фонаря, выплыло чудовищное лицо, где кости, точно у рыбы, были неровно состыкованы под сухой прилипшей к ним кожей, а глаза переполнены слизистыми выделениями.
Он инстинктивно вздрогнул.
И сразу же тот, кто его обыскивал, сжав плечо, сочувствующе сказал:
– Стой, дурачок, не дергайся… Будешь дергаться, я сделаю тебе больно, – судя по всему, открыл удостоверение, потому что добавил радостным возбужденным тоном. – Ну вот, все правильно. Конкин Геннадий Васильевич. И фотография есть…
– Ладно, – опять сказал первый голос. – Ладно. Хорошо. Давай машину…
А второй голос поинтересовался:
– Сразу к Хоботу его повезем?
– Не твое дело…
– Понял.
Произошло какое-то шевеление. Свет фонаря немного переместился, наверное, его передавали из рук в руки, послышались торопливые удаляющиеся шаги.
А затем оставшийся преследователь нехотя объяснил:
– Сейчас мы отвезем тебя… к одному человеку… Расскажешь ему все, что знаешь. Абсолютно все, до мельчайших подробностей. Потом мы тебя отпустим. Но если ты попытаешься что-то скрыть – смотри. Ты об этом сразу же пожалеешь…
Он, по-видимому, говорил что-то еще – наверное, запугивал, угрожал в случае отказа немыслимыми мучениями – человек, облитый светом фонаря, не слушал его, словно таким же фонарем, пронизанный внезапным холодным ужасом: слова не доходили до сознания, воспринимался только безжизненный картонный голос.
Вдруг над самым его ухом приглушенно, но внятно сказали:
– Сначала – в соду, а затем уже – в мыльный раствор. Я же тебе тысячу раз объясняла…
