Лет пять или шесть прошло. А может, и больше. Изредка я вспоминал всю эту историю, с энергией спина разбирался, картинку рисовал: электрон в виде веретена, вектор спина а виде копья и две-три школьные формулы: веер Филиппова, распределение валентных спинов по Джеффрису и преобразованную мной самим матрицу Бертье-Уиннерсмита.
И вот однажды застал меня за этим занятием Оскарик Джапаридзе.
— Что это у тебя? — спрашивает.
— Да так, — говорю. — Фестончики скудоумия. Шизок.
— Брехня, — говорит Оскарик.
Садится, начинает писать, запинается и смотрит на меня искоса.
— Слушай, — говорит, — а может, и не совсем брехня? Выкладывай.
Ну и выложил я ему всю эту альгамбру.
— Архимед! — говорит Оскарик, головой крутит и удаляется по своим делам.
Обозлился я. И задумался всерьез, как же все-таки поставить эксперимент. И вдруг пришла мне в голову ясная, отчетливая мысль. Как будто в мозгу какая-то перепонка лопнула. И все одно к одному, логично, очевидно. И выходит чудовищный результат: электрон с тормозящимся спином дает ориентирующее поле. Грубо говоря, сам по стойке смирно стоит и соседей заставляет. И начинается спонтанный процесс. И осуществляется идиотическое видение о каре электронов.
Очумел я от этой мысли. "Наверняка, — думаю, — где-нибудь напорол". Пускай, думаю, полежит недельки три, угар сойдет, и поглядим.
Хожу, как в полусне, дела не делаю, функционирую через пень-колоду. Как дьюар: внутри все кипит, а снаружи жестяная банка.
И вот день на третий сижу это я в курилке, и вдруг влетает туда Оскарик.
— Слышь, Саня, — говорит, — я тебя ищу-ищу. Куда ты подевался? Я тут сложил балладу. Смотри, что из этого получается.
И прямо на кафельной стенке начинает мне изображать; И так у него, хитрюги, все ловко выходит. И вдруг — спотык!..
— Брек! — говорю.
И на той же плитке начинаю его сигмы разгибать.
— Ах, вот как! — говорит Оскарик. — Ну, как знаешь, как знаешь.
И сублимирует в неизвестном направлении.
Смотрел я, смотрел на его каракули, ничего не высмотрел и поплелся домой. Дома еще часа три ковырялся. "Нет, — думаю, — недаром тебя, Саня, отцы-профессора определили по экспериментальной части. Теоретик из тебя, как из шагающего экскаватора: за сто метров горы роешь, а под пятой лягушки спят". Стал я выписывать на лист слева свои закорючки, справа Оскариковы. До середины дописал и все понял. И где я вру, и где Оскар врет, и что должно быть в действительности. Задачка — чистая арифметика, опыт — что поленья в печку класть. Сижу, смотрю, очами хлопаю, а тут звонок. Телефон. Оскарик звонит.
— Санечка, — говорит. — А это вот не купишь?
И начинает мне те же выкладки теми же словами.
— У самого есть, — говорю. — А дальше вот что.
— Альгамбра, — отвечает он. — Ты, Саня, голова, и я, Саня, голова! А что из этого проистекает?
— А проистекает, — говорю, — то, что если ты немедленно ко мне не проследуешь, то я за себя не ручаюсь. Вплоть до ломки мебели и битья посуды. Нету никакой моей мочи перед лицом открывшихся перспектив…
По-честному, на этом вся история открытия и кончается. Без всяких там задумчивых волчков. Ей-богу! Ведь правда же, неинтересно! Ньютону хоть яблоко на голову упало — предмет эстетичный по форме и аппетитный по содержанию. А мне что прикажете? Так в веках и оставаться при кафельной скрижали из курилки? Осатанеть можно от тоски. Чем не юмористическая трагедия?
Ну ладно, сатанеть мы не будем. У нас для этого других причин достаточно. Я вам не случайно всю эту историю рассказывал, а в виде присказки. А сказка-то будет впереди. И не вся. Не вся, отрывочек только.
Кончили мы с Оскариком расчеты в три дня, обоснование эксперимента написали и вломились к Земченкову, к Виктор Палычу. Да-да, к тому самому. Он уже членкором был, нашим замом по науке. Так и так, говорим, нужен нам для эксперимента не больше, не меньше, а куб из золота с ребром в семьдесят сантиметров.
Он, душа, аж взвился:
— Да вы что, ребята! Вы понимаете, сколько он будет весить?
— Понимаем, — говорит Оскарик. — В исходном виде шесть и шестьдесят пять сотых тонны. Но это только в исходном, потому что мы его с трех сторон просверлим через каждые десять сантиметров сквозными каналами, чтобы обеспечить охлаждение жидким водородом и получить узлы массы. И штуцера приварим. Тоже золотые, Вот эскиз, посмотрите.
— Ох, люблю я вас, ребята! — говорит Виктор Палыч. — Очень вы хорошие ребята. А сколько будет стоить этот ваш кубик, вы себе отчетливо представляете?
— Это как сказать, — говорю. — Если по международному курсу, то шесть с половиной миллионов рублей без стоимости обработки. Ну, обработка-то недорогая, тысяч двадцать потянет, спецсверла опять же делать надо.
— А больше вам ничего не надо? — спрашивает он. — Может, еще штук сто Ко-и-Нуров по углам, а?
— Надо, — хором говорим мы с Оскариком. — Но тут мы подумали: если немножко разорить у Благовещенского стенд и кое-что переделать — немного, тысяч на двести пятьдесят — триста, — то мы обойдемся.
— Ах, обойдетесь, — говорит Виктор Палыч. — А что в результате?
— А в результате, — говорю я, — будем иметь электростанцию на сто восемьдесят мегаватт с собственным потреблением сорок. Итого чистый выход сто сорок мегаватт. Это с запасом. Три года можно так работать. А потом еще три года будем иметь сто пятьдесят мегаватт при собственном потреблении пятьдесят, но уже без запаса. А потом куб надо будет заменять, потому что он будет уже на треть палладий.
— Палладий, — говорит он. — Две тонны палладия — это тоже неплохо. Ну, а какова вероятность успеха?
— Нас двое — природа одна, — говорит Оскарик. — Значит, вероятность успеха шестьдесят шесть и шесть в периоде. Иными словами, две трети.
— Ну, вот и прекрасно, — говорит Виктор Палыч. — А знаете ли вы, какой годовой бюджет у нашего института?
— Знаем, — говорю. — Что-то около восьми миллионов.
— Вот именно что около. Восемь миллионов сто двадцать шесть с половиной тысяч рублей. И за каждый рубль я сражался, как Илья Муромец. Так что ваши семь миллионов плюс столько же на непредвиденные расходы для меня добыть ровным счетом никаких трудов не составляет. Да и вероятность какая! Балаев и Джапаридзе против матери-природы! Еще и половину меня запишите. Выйдет без малого семьдесят один с половиной процент! Все ясно. Все работы прекращаем, всех докторов и профессоров увольняем на пенсию, чтобы они институтское производство не загружали своими мелочами. Кстати, и у Благовещенского стенд отбираем, нечего ему с ортометронами возиться, когда нас такие идеи озаряют. И наваливаемся! Золото уже везут в спецвагоне, тридцать три богатыря его стерегут. Балаев и Джапаридзе у сверлильного станка на карачках ползают, стружечку золотую в мешочек собирают-для отчета. И через полгода — от силы через три квартала — членкор Земченков включает рубильник. Гром и молния! И нас с вами в наступившей тишине остальными двадцатью восемью с половиной процентами невероятности по шеям, по шеям! Так, что ли, молодые люди?
