Абрахама не было целый день. В три я позвонил Шэрон. Она тут же сняла трубку, спросила, здоров ли я. Абрахам был у них утром и ушел чуть раньше полудня. Она считала само собой разумеющимся, что он отправился домой, хотя он и не говорил этого. Она здорова. Они обе здоровы — Шэрон и София…
В следующие шесть часов не случилось ничего особенного. Я пережил их. Абрахам Явился в девять. Прохромал к дивану, скинул свой ботинок-протез и принялся нянчить колено левой ноги.
— Слишком многое зависит от всякой чертовщины, — сказал он. — Целый день хотел позвонить вам из госпиталя, но никак не мог дозвониться.
— Из госпиталя?..
— Работаю там. В «Корнелл-центре». Порыв… Ему бы давно следовало явиться, да только мозг, который по вашим словам, у меня есть, не работал. Просто взял и стал волонтером. Наверное, должен разразиться мор, чтобы исчезли бюрократы. Они там готовы использовать любого, кто пока способен передвигать ноги, быть на посылках, выносить горшки. Я должен вернуться к трем часам ночи… Поесть бы чего-нибудь да немного поспать.
Наполовину ослепший от усталости, он с жадностью проглотил выпивку, которую я ему принес. Но устало у него не только тело, потому что, справившись с выпивкой, он сказал:
— Уилл, мне бы и в голову не пришло… Вы не представляете… Дети, старики, крупные сильные мужчины — все валятся, как пшеница под градом. Там нет ни одной пустой койки, понимаете? Мы собираемся класть их на пол, пока не кончатся запасные матрасы, а затем… придется просто на голый пол. Мы стараемся убедиться, что они действительно мертвы, и только после этого… только после этого… — Он захлебнулся.
— К трем я пойду вместе с тобой.
Не в первый раз человеческая натура повергла меня в стыд, но случившееся сегодня я запомню навсегда.
20 МАРТА, ПОНЕДЕЛЬНИК, НЬЮ-ЙОРК
Сегодня утром умерла София Вилькановска. Умер еще и президент Клиффорд, Но я думаю о Софии. И еще об одном человеке.
Да, этим утром умер президент Соединенных Штатов. По утверждению газеты, он ушел как джентльмен. Последние трое суток он практически не спал, неся на себе тяжкое бремя обязанностей и решений. Он принимал эти решения даже после того, как появились первые признаки простуды и он понял, что заразился. Беда, как сказали бы человеческие существа, всегда делит общество на мальчиков и мужчин. Он был совсем еще молод — пятьдесят девять. Мир праху твоему!.. Вице-президент Борден — обычный политический незнакомец. Если он переживет происходящее, о нем еще будет время поразмыслить. А пока что я думаю о Софии и еще об одном человеке.
Мы с Абрахамом пришли домой в воскресение, в час дня, после почти десяти часов, проведенных в госпитале. Возвращаться нам надо было к восьми вечера. Телефон Шэрон не отвечал. Думаю, для Абрахама эти девять часов стали темным туннелем со светом в его конце, и светом была возможность поговорить с Шэрон. Но телефон не отвечал, и я видел, как погас этот свет. Слышались лишь мертвые безликие гудки. Он положил трубку.
— Быть может, я ошибся номером. — Он сделал еще одну попытку дозвониться.
Он не ошибся номером.
— Я поеду туда, — сказал он. — А вам лучше поспать немного.
— Как нога?
На его левой ноге, на лодыжке, возникла опухоль. В госпитале он не хромал, но дома мог себе позволить похромать немного — пока пересекал комнату, чтобы взять не успевший высохнуть плащ. На улице шел унылый мелкий дождь, и вернулась мартовская прохлада.
— Что?.. Да черт с ней, она не отказывает. Вы пойдете в госпиталь, Уилл?
— Да, думаю, так будет лучше. Но тебе следует остаться с Шэрон. Вот увидишь — она просто куда-то вышла, но… В любом случае оставайся с нею.
— София… почти никогда не выходит. Шэрон говорила: из-за слепоты…
— Знаю. Ты останешься с ними. Это более важно.
— Да… «Важность» не более чем слово, — он шатался от усталости, — а вы учили меня не поддаваться магии слов.
— Абрахам, еще десять часов, и ты не можешь ходить… Согласись с тем, что я тебе говорю.
Он обрел второе дыхание… а может быть, третье или четвертое. Во всяком случае, когда он вдруг отвернулся от двери и схватился за лацканы моего пальто, это вовсе не была попытка удержаться на ногах.
— Уилл… Спасибо за все!
Я попытался разыграть раздражение:
— Отцепись!.. Я вовсе не собираюсь с тобой прощаться. Завтра, как только освобожусь в госпитале, я тут же приеду в Бруклин. Ты останешься с ними. И береги ногу.
— Все равно спасибо! — Его темные глаза смотрели в сторону, и в них пылало невысказанное. — Шэрон говорила мне, как случилось, что мисс Уилкс открыла свою школу. А еще я вспоминал леса… леса под Латимером.
Он внезапно усмехнулся, стиснул лацкан моего пальто и быстро похромал к лифту, оставив меня в… нет, это нельзя назвать одиночеством.
Позвонил он ближе к вечеру, но слова приветствия показались мне натужными. И я спросил:
— Шэрон?
— С нею все в порядке. С нею все в порядке, Уилл, но…
— София?
— У нее пара… Шэрон выходила как раз тогда, когда я пытался дозвониться. Она искала доктора. И не нашла. Ни одного.
— Да, до этого и должно было дойти к сегодняшнему дню. Думаю, лучше ее оставить там. Лучше, чем госпиталь.
— Мы тоже так подумали.
София умрет. Нам обоим это было ясно. Мы оба помнили статью в газете, которую прочли по дороге из госпиталя домой: «Насколько стало известно, все больные у которых наблюдаются признаки выздоровления, Не старше тридцати пяти лет».
— Уилл, говорят, два бруклинских госпиталя людей уже не принимают… Просто нет места.
— Я приеду завтра, как только освобожусь. Оставайся там!
— Да, — сказал он.
— Ты уверен, что Шэрон?..
— Я уверен, — сказал Абрахам, и голос его сломался, как будто кто-то ударил его в челюсть. — Я уверен.
Он повесил трубку.
Абрахам в госпитале не спотыкался. А я спотыкался, и не один раз в эту ночь, но не столько от усталости, сколько сколько от ощущения безысходности. В конце концов это ощущение приняло некий физический характер, как будто я пытался плавать в патоке. Боже, как быстро они прибывали! Их не делили на легких и тяжелых, потому что легких случаев здесь, в «Центре», попросту не было. В мои обязанности входило принести и вынести в трех палатах, а также помогать везде и во всем, с чем я — по мнению медсестер и врачей — был способен справиться. Я делал все от меня зависящее, но от меня, по-видимому, зависело меньше, чем от Абрахама, и потому я время от времени спотыкался.
Палаты были до странности молчаливыми. Их переполняли звуки мучительного дыхания, слабо шуршали ерзающие тела тех, кто еще мог шевелиться, но ни стонов, ни разговоров. Разговаривали только мы, старающиеся хоть чем-то облегчить их состояние. Когда кто-то умирал, внешне это почти не проявлялось — ни конвульсий, ни сильного сокращения мышц. Вы не могли быть уверены в смерти больного, пока не нагибались и не обнаруживали, что что тело его начало коченеть. Запах в палатах был, конечно, скверным — два-три измотанных человека не способны поддерживать чистоту в палате, в которой вместо положенных двадцати больных лежало шестьдесят или семьдесят. Говорят, в 1918 году от гриппа умерли десять миллионов человек. Дрозма, это ничто по сравнению со случившимся сейчас. Ничего похожего на нынешнюю ситуацию не происходило с четырнадцатого столетия. У статистических диаграмм начинается жар, как будто они заболевают пара. К этому времени, полагаю, специалисты уже передали кошмарные данные на электронные умы, которые приобрели такое большое значение в последние два десятка лет. Но не думаю, что газеты публикуют то, что должны будут показать машины.
