Я отрицательно качаю головой.
– Значит, сегодня твой счастливый день! Я помогу тебе!
Я, конечно, не сомневаюсь, что встретил на дороге мошенника, но очень хочется с кем-нибудь поговорить. Правда, говорить приходится мало, я в основном киваю на его тарахтение – что его нисколько не смущает. Он рассказывает про «Мистерии Гермеса», у которых имеются храмы по всей Греции. Все прилично, в рамках главной здешней религии, каковая состоит в почитании олимпийских богов и вождя их Зевса. Ведь Гермес – тоже обитатель Олимпа.
– Присоединиться к «Мистериям» стоит совсем недорого, – уверяет мой новый знакомец. – А взамен жрецы дадут тебе ночлег в любом храме страны.
По мне, это смахивает на рекламу членства в клубе «Элкс». Мол, вступи, и сможешь ночевать в любом приюте «Элкс» по всем Штатам. Просто мечта бродяги.
Я киваю.
– В Коринфе главный храм рядышком с рынком. Удобно для дел!
Я киваю снова. Похоже, эти «Мистерии» – клуб не из последних.
Как отделаться от агента «Мистерий», я не знаю, а он ковыляет рядом. К тому же мне и вправду требуется ночлег.
Пилас – так он себя назвал – приглашает на постоялый двор, обещает угостить миской чечевицы. Я соглашаюсь. Это заведение невысокого пошиба – наверное, древний эквивалент нашего кафе для водителей-дальнобойщиков. У Пиласа при себе снасть для еды. И я, заглянув в свой кошель, обнаруживаю деревянную ложку.
Все-таки здорово побывать в Древней Греции! Если бы я не нервничал так, размышляя о том, что меня ждет, обязательно расспросил бы о Платоне и Аристотеле. Выведал бы, как их найти. Но я не задаю таких вопросов, потому что не считаю себя туристом.
Пилас все трещит и трещит о выгодах членства в «Мистериях». Он находит для меня местечко в портике храма Гермеса.
Но плату взять не успевает – я исчезаю до его пробуждения. Не убегаю, как несостоятельный должник. Просто я просыпаюсь уже в другом месте.
В городе, выстроенном из дерева и камня, с широкими мощеными улицами. На площади впереди виднеется церковь в византийском стиле.
На мне балахон из грубой материи вроде халата, на ногах какие-то лыковые корзинки.
Вокруг много народу. На площади толчея. Большинство мужчин бородатые, многие в меховых шапках. Небо над головой серое, ветер ледяной.
Большого ума не надо, чтобы понять: я в России. Люди вокруг говорят на языке, похожем на русский. Я его понимаю. Кажется, я только его и понимаю сейчас – как вчера понимал греческий.
Точно, я попал в Россию. И не в сегодняшнюю – машин не видно. Только лошади и повозки.
Так, нужно держаться потише, не привлекать к себе внимания. Лучше найти самый дешевый постоялый двор, купить миску борща с ломтем хлеба и дотянуть до ночи – а завтра, глядишь, окажусь где-нибудь еще.
Кто бы – или что бы – меня ни бросал по временам, он это сделал уже дважды. Есть надежда, что сделает и в третий раз.
Увы, я слишком сильно задумался о том, чтобы избежать неприятностей, – и сам напросился. Не заметив, шагаю прямо наперерез конному офицеру.
Шарахаюсь в сторону – и лошадь шарахается в ту же. Я точно угодил бы под копыта, если бы офицер не осадил кобылу.
Военный спешивается, подходит и глядит свирепо:
– Ослеп? Чего прешь под лошадь?
Я, понурившись, бормочу извинения.
– Такой растяпа долго в Петербурге не протянет! Откуда ты?
– Из Одессы, – мямлю первое пришедшее на ум название.
– Откуда? Что-то выговор не похож. А ну, подорожную и паспорт сюда!
Сердце мое уходит в пятки. Офицер такой роскошный и грозный. Молодой еще – чуть за тридцать. Форма в облипку, все синее, красное, шитье золотое. Усы черные к подбородку свисают.
– Ну? – говорит он угрожающе.
Я гляжу в свою суму. Бумаг там нет, только пригоршня копеек. Как раз на обед и ночлег – если бы не рассеянность.
Надо импровизировать.
– Украли у меня, – лепечу растерянно. – Я на постоялом дворе был, вот и стибрили…
Глаза у офицера голубые и безжалостные.
– Нет бумаг?
– Никак нет, ваше благородие! Я ж работу пришел искать. Я и мухи не обижу…
Мои заверения в безобидности только усугубляют подозрения.
– Мухи он не обидит, надо же, – хмыкает офицер. Затем прикрикивает на кобылу, не желающую спокойно стоять: – Сонька, цыц! – А для меня добавляет: – Сейчас с тобой разберутся как следует.
Вокруг нас уже собралась небольшая толпа. Офицер осматривается. Из толпы выступает длинный тощий человек в черной шинели:
– Господин капитан, позвольте осведомиться, в чем дело?
– У этого субъекта бумаг нет. Говорит, из Одессы – а выговор не тот. Одет как нищий крестьянин, а не похож.
– В самом деле? – удивляется тощий и машет рукой.
Ко мне подступают двое в черных шинелях. Толпа тут же теряет интерес и быстро расходится.
А я оказываюсь в знаменитой петербургской тюрьме, в Петропавловской крепости.
Черношинельники ведут меня сквозь несколько ворот. Из угрюмого разговора конвоиров я понимаю, что направляюсь к Трубецкому бастиону, выходящему на Неву. Меня радуют известием, что там сидел Бакунин, а до него – Кропоткин.
Я спрашиваю, за что меня арестовали, но не получаю ответа. Человек в шинели лишь ворчит, что со временем я узнаю.
Охранник отпирает железную дверь, впускает нас в коридор. Там ряды дверей по обеим сторонам, рядом печки, обогревающие камеры.
Меня запихивают в камеру, и я оказываюсь один в просторной комнате, футов десять на пятнадцать, жарко натопленной. Свет льется сквозь забранное железной решеткой окошко, похожее на тоннель в толстенной крепостной стене. Футах в двадцати за ним – другая стена. Над ней серое небо Петербурга.
Я присаживаюсь на койку, полный отчаяния. Похоже, офицер счел меня подрывным элементом. Кто бы ни хозяйничал в России, такое подозрение не предвещает ничего хорошего.
Час с небольшим спустя бородатый охранник, одетый в мешковатый темный мундир, приносит мне чернильницу, бумагу и перо и советует написать чистосердечное признание, если я надеюсь на милость властей.
Что писать, я не знаю. Правда бы смотрелась невероятней, чем похождения барона Мюнхаузена. Конечно, от меня ждут признаний в политических злодействах. Но я ничего не знаю о политике того периода. Наверное, еще не было Первой мировой войны. И никто не поверит, что я верный слуга царю.
В совершеннейшем отчаянии я ложусь на железную койку. И вопреки удушающей жаре засыпаю. А просыпаюсь совсем в другом месте.
Интересно, что никакого особого ощущения я в момент переноса не испытал. Вот я лежу в каземате Петропавловской крепости, в России, скорее всего, где-то на рубеже девятнадцатого и двадцатого веков – и вот стою на городской улице, а рядом несутся автомобили.
