Несмотря на то что нападение было неожиданным, а городской гарнизон, как уже упоминалось, недостаточен, легкость одержанной Торгерном победы казалась мне подозрительной, и я предположила, что здесь не обошлось без предательства. Впоследствии выяснилось, что так оно и было. Непонятно мне было только, что понадобилось князю в бедном и удаленном от главных торговых путей Тригондуме. Хотя, возможно, другие области были доведены войной до еще большего истощения.
Так или иначе, прошло не меньше недели, прежде чем в городе прекратились грабежи и пожары. У нас по-прежнему было спокойно.
Мельнику каким-то кружным путем удавалось получать известия из города. Ближайшие соседи обычно собирались в доме Бранда, чтобы послушать новости и посудачить. Стало известно, что Торгерн потребовал с города большой выкуп, чтобы по получении покинуть занятый Тригондум. Если же горожане не соберут указанной суммы – какой, здесь не знали, – он пригрозил срыть городские укрепления, как это обычно делалось в подобных случая.
Солдаты не показывались, и чада с домочадцами Бранда, уже пережившие страх неминуемой смерти (а когда страх терпеть невозможно, умирает либо человек, либо страх), понемногу успокоились. Крестьяне – народ стойкий, хоть и скрывают это ради собственной выгоды. Они – как трава, которую ежегодно если не косят, так вытаптывают, и которая ежегодно прорастает. К тому же они никогда не принимают близко к сердцу городские дела. Правда, я тоже была горожанкой, но об этом они часто забывали. Однако я о городе забыть не могла. И когда поняла, что здесь больше во мне не нуждаются, начала собираться назад. Никто меня не гнал, конечно. Они бы даже предпочли, чтоб я осталась, тем более что я представляла собой скорее лишние руки, чем лишний рот. И все же в городе при сложившихся обстоятельствах лекарка была куда как нужнее. Дом мой был каменный и не мог полностью сгореть, а бедность и незначительность имущества вряд ли привлекли внимание грабителей. Единственной ценностью, и немалой, были книги – но не для всех и каждого, а для тех, кто в этом разбирается. А к чему солдатам старые пергаменты да еще пучки высохших трав? К тому же они могли услышать, что это дом знахарки, а такие вещи нередко вызывают у людей грубых и невежественных почтение и страх. Словом, я почти ожидала найти свой дом невредимым, что же до прочих опасностей, угрожающих женщине в захваченном врагами городе, то я рассчитывала отчасти на свое внешнее убожество, отчасти на то, что по прошествии времени страсти уже поутихли. Короче, мое решение было бесповоротным. Бранды же не внимали моим доводам, и я покинула их жилище, провожаемая общим плачем и воем, словно отправляясь на смерть. С тех пор я не видела этих добрых людей, и более о них ничего не будет рассказано.
День был ясный и морозный. Холод меня не страшил, я редко мерзну, да и одежда у меня была теплая. Дорога в том краю одна, и мне пришлось миновать мельницу. Мельник стоял на пороге своего дома, и мы коротко переговорили. Он рассказал, что в городе действительно стало потише и даже разрешено торговать. «Может, все еще и образуется», – добавил он. Я отнюдь не была в этом уверена, но возражать не стала. Он предложил подождать, покуда сам не поедет в город с подручным, чтобы я могла отправиться вместе с ними. Я отказалась. Дорога была открыта, и я не хотела мешкать.
Путь мой был мирным, словно судьба решила уделить мне толику покоя перед ожидающими меня испытаниями. А может быть, в наше время, когда ничего не происходит, и есть случай, достойный упоминания. Не сворачивая с дороги, я шагала среди заснеженных полей и, переночевав в брошенной овчарне, добралась до Тригондума.
Все, хватит, не буду я больше писать! Мало было все это увидеть, все пережить, так надо еще и рассказывать… Кто, Господи, кто может заставить человека сделать такое, может этого потребовать? Никто. Разве что сам человек.
Нет, я буду продолжать. Пусть земля уйдет из-под ног – я продолжу. Пусть тело будет биться в корчах – я продолжу. Пусть. Я должна продолжать до тех пор, пока у меня есть руки, чтобы держать перо. Или уж по рукам – топором…
О проклятое, бессмысленное племя убийц! Не иначе, как племенем назову вас, хоть и рождаетесь вы среди разных народов. Но нарушивший мир ради собственной выгоды теряет имя своего народа. Он ваш по крови, убийцы! Мнится порой, что в канун Суда небеса не станут посылать на землю предсказанные Иоанном казни – люди сами уничтожат друг друга скорее, чем мор, саранча, град и землетрясения. Одна лишь надежда укрепляет меня – убийцы не могут жить в мире и между собой! Если б они перегрызлись до последнего! Только для того, чтобы увидеть это, я хотела бы прожить столь долго, сколь способен человек. Увы, слабое утешение. Казалось бы, после того, что мне пришлось пережить впоследствии, горькое чувство, охватившее меня в день возвращения в Тригондум, должно бы если не исчезнуть, то по крайней мере ослабеть. Но оно все так же неизменно. Это, пожалуй, и придает мне силы. Может, я не выстояла бы в дальнейшем, если бы не эта горечь.
Стало потише, сказал мне мельник. Да, такой тишины я не слыхала даже среди пустоты и безлюдья зимних полей. Поля эти спали, а город был мертв. Или у меня уши заложило, когда я увидела черные руины? Тригондум невелик, большинство домов в нем были деревянные, и пожар их не пощадил. Люди встречались редко и передвигались молча. Никто не заговаривал со мной, хотя меня знали почти все в городе. Может быть, они разучились что-либо замечать? А может, я уже умерла, и лишь тень моя бродит среди развалин и встречает другие тени?
Я передвигалась по городу, точно став невидимкой. Но я-то видела их лица. И тоже молчала.
Центральная часть города сохранилась лучше, видимо, пожар сюда не дошел. Здесь повсюду замечались иные разрушения – следы грабежа.
Наконец я свернула в Колокольный переулок и, пройдя немного вперед, увидела свой дом. Он был цел. Замок сбили, и дверь висела на одной петле, но сам дом уцелел. Я остановилась. Мне очень хотелось войти, но я медлила. Сердце мое заполняла тревога – не знаю почему, улица была пуста. И почему-то я подумала о том, как защитить себя, что раньше меня не волновало. Я никогда не дралась, даже в детстве, и нож, который я всегда носила на поясе, служил совсем для других целей. Просто лекарю порой необходимо иметь при себе хорошо наточенный нож.
Я не могла войти и должна была войти. Во всем этом была некая неотвратимость, природы которой я не могла понять. Я превозмогла это дурное чувство и вошла. По привычке затворила за собой дверь. Внутри был разгром. Нельзя было шагу ступить, не попав на черепки разбитой посуды или клочья растерзанных книг. Зрелище было тягостное, но объяснимое. Не найдя в доме денег или каких иных богатств, грабители покрушили и порубили мечами все, что подвернулось. Я подошла к лестнице, чтобы подняться наверх и посмотреть, как там. И снова остановилась. Вдруг я поняла – наверху кто-то есть. Тоска пронзила мое сердце, не страх, а безнадежная тоска, будто я все знала наперед. Я ничего не услышала – ни стука, ни звона. Ни одна половица не скрипнула. И никакого движения в воздухе. В доме стоял полумрак, окна все еще заколочены, как перед моим отъездом, единственный луч пробивался из-под двери. А наверху кто-то был. И ждал, когда я поднимусь.
