– Это верт, – сказал наконец Утренний Ветер. – Их давно нет. Откуда он пришел?
– Я привел его из подземелья, – сказал Густов и улыбнулся. Уж очень забавно прозвучали его слова. Речитатив из какой-нибудь старинной оперы.
– Разве верты живы? Их нет. Это все знают.
– Это сразу не объяснишь, Утренний Ветер. Я тебе рассказывал, но ты не слушал. Там много вертов…
– Они там живут?
– Нет. Они неживые.
– Как же ты его привел?
– Мне трудно объяснить, но там есть устройство, которое, видимо, оживляет вертов.
Все помолчали. Наконец один из дефов сказал:
– Зачем он нам?
– Как зачем? – удивился Густов.
– Верты плохие.
– Почему?
– Верты плохие, – упрямо повторил деф.
– Чем же они плохие?
– Это все знают.
– Кто все?
– Все.
– Но что плохого он сделал тебе?
– Мне он ничего не сделал, потому что они умерли. Они потому и умерли, что плохие. Все умерли.
– Утренний Ветер, – спросил Густов, – я не понимаю, почему вы…
– Видишь ли, Володя, есть вещи, которые знает каждый кирд. Это называется история. Каждый кирд знает, что верты плохие. Они эксплуатировали кирдов, отнимали у кирдов аккумуляторы…
– Зачем им нужны были аккумуляторы?
– Как зачем? Все знают, для чего нужны аккумуляторы. Без них и шагу не ступишь.
– Но я же обхожусь без аккумуляторов.
– Ты – другое дело.
– Может быть, им тоже не нужны аккумуляторы. Посмотрите на Галинту. У него же совсем другое тело, не как у вас. Мне кажется, никакие аккумуляторы ему не нужны. Но дело не в них. Я никак не возьму в толк, почему все-таки верты плохие.
– Тебе же объясняют, – нетерпеливо сказал Тропинка, – они плохие. Это все знают.
– Это я уже слышал, – сказал Густов. – Но вы повторяете одно и то же: они плохие, это все знают.
– Но это действительно все знают, – сказал Утренний Ветер. – Я никак не пойму, чего ты хочешь.
– Я хочу не заклинаний: «Это все знают, это все знают». Я хочу фактов.
– Что такое факт?
– Это то, что случилось на самом деле.
– Вот тебе факты: верты отнимали у кирдов аккумуляторы, они их заставляли много работать. Они плохие. Это факты.
– Откуда ты их знаешь?
– Ты говоришь странно, Володя, – сказал Утренний Ветер. – Их все знают.
– Откуда?
– Что значит откуда?
– Ты видел когда-нибудь вертов?
– Нет, конечно. Они давно умерли.
– Так как же ты можешь утверждать, что они мучали кирдов?
– Потому что я знаю.
– Рассвет! – вскричал Густов. – Ты мудрый, я не хочу спорить с вами, но я хочу понять, откуда вы знаете факты из жизни вертов?
– Их знает каждый кирд, Володя.
– И вы им верите?
– Как можно не верить истории? На то она и история.
– А кто учит вас истории?
– Она у нас в голове.
– Кто ее закладывает туда?
– Как кто? Мозг, конечно.
– А вы верите Мозгу?
– Нет, конечно, Мозг наш враг.
– Как же вы тогда можете верить истории, которую вложил в ваши головы Мозг?
Рассвет помолчал, потом молвил задумчиво:
– Твои слова непривычны, и мне нечего тебе возразить. Я должен обдумать их.
– Значит, вы согласны, чтобы Галинта остался с нами?
Никто не ответил. Дефы старались не смотреть па Густова.
– Ты должен понять, – сказал наконец Рассвет.
– Что?
– Когда долго носишь в голове какое-то знание, оно… с ним очень трудно расстаться. Может быть, в том, что ты говорил, многое смущает наши умы, но мы привыкли считать вертов плохими… Лучше пусть он уйдет.
То ли мучили Густова спазмы пустого желудка, то ли скребли сердце пустые глаза товарищей, но он вдруг закричал:
– Вы, дефы, говорите о любви! А сами набиты злобными предрассудками, мне стыдно за вас!
Дефы молчали. Запал прошел, и Густов замолчал. На него навалилась огромная усталость и ощущение полной тщеты своих усилий. И привычное уже отчаяние. И не только в гномике было дело – все, все было бессмысленно в этом тупом и жестоком мире. Тупая жестокость была вечна и беспредельна, она существовала, наверное, столько же, сколько желтое небо, и надеяться побороть ее было надеждой песчинки остановить крутивший ее шторм. Тупая жестокость была несокрушима, она – свойство материи, и его сражения с ней были атакой муравья па бронированную крепость. Нет, поправил он себя, муравей мудрее его. Муравей не понимает, что делает и куда ползет, и в этом его сила. А он понимает, что делать ему нечего и ползти некуда. И в этом его слабость.
Кому есть дело до пустых глаз и жалобного мычания его товарищей, до мук голода, что время от времени прожигали его желудок, до безнадежности, что придавливала его тяжким прессом, перехватывала дыхание, до маленького гномика Галинты, который все еще держал его за руку.
– Пойдем, – сказал он и слегка сжал ладонь.
Узкая ладонь гномика ответила благодарным пожатием.
–О великий Мозг, – сказал кладовщик проверочной станции, – докладывает Шестьсот пятьдесят шестой.
Главный канал связи был гулким, просторным, и кладовщику показалось, что он даже слышит эхо своих слов: «…той, той…»
– Говори, – послышалась команда Мозга, – но будь краток.
– Великий Творец, на станции прячется кирд без номера. Я не знаю, кто он, но он появился в тот день, когда на станцию пришел начальник стражи с двумя крестами на груди.
– Ты видел его?
– Нет, о великий Творец.
– Откуда же ты знаешь?
– Старые тела попадают ко мне на склад. Там и сейчас лежит туловище с двумя крестами.
– Как же проходит проверку кирд без номера?
– Он получает штамп.
– Кто ставит его?
– Начальник станции кирд Четыреста одиннадцатый. – Ты уверен?
– О великий Мозг, Создатель всего сущего, я знаю, что меня ждет, если я ошибаюсь.
– Хороший ответ, кладовщик. Никто не должен знать о нашем разговоре.
– Слушаюсь, Повелитель мира.
Измена, кругом измена. Гнусные дефы лезут из всех углов, как извечный хаос, который ненавидит порядок, как тьма, которая всегда норовит залить, загасить свет. Это было хорошее сравнение. Он, Мозг, был светом который освещал весь мир и защищал его от темных сил неразумной стихии.
Только что, совсем недавно, он сам проверял Четыреста одиннадцатого на фантомной машине, и вот и в него уже вползла зараза измены. Вырвать ее, выжечь, чтоб не захлестнула она город. Чтоб не исказила четкие прямые линии великого чертежа, который он создал. Чтобы преградить путь ненавистным дефам.
