— Ну, — нетерпеливо сказала Жанна и пошла к компьютеру, стоявшему в бывшей комнате-кабинете мужа. Компьютер был выключен из сети, а энергетический кабель Лисовский вчера еще изъял, чтобы никто до окончания экспертизы компьютером пользоваться не мог и информацию не повредил. Сначала Лисовский не собирался изымать информацию — ему была не интересна научная хренотень, которой пичкал свои мозги погибший Ресовцев, теоретическая физика не имела к факту самоубийства никакого отношения, а обнаруженная интимная связь вдовы и писателя лишь укрепила следователя в сделанном выводе. Глупом выводе, ошибочном. Изъять кабель он решил на всякий случай — возможно, на жестком диске была информация, объяснявшая отношения Ресовцева с его женой, странные отношения, но, видимо, достаточно распространенные в нынешней научной среде — что он о ней знал, о среде этой, в конце-то концов?
Лисовский пошел следом за Жанной, голова у него раскалывалась, точнее, уже раскололась, и обе половинки воспринимали мир независимо друг от друга, левым глазом смотрело правое полушарие, правым — левое, и думали они тоже отдельно.
Если верить левому глазу, вдова Ресовцева направилась к аппарату, стоявшему напротив окна в кабинете, села в крутящееся кресло и обернулась, чтобы посмотреть — идет ли он следом.
А правый глаз показывал левому полушарию мозга, что Жанна Романовна вместо того, чтобы сесть за компьютер, опустилась на колени, выдвинула из ниши под столом металлическую коробку, не нашла энергетического кабеля и подняла на Лисовского вопросительный взгляд.
Что это? — подумал следователь. Одна женщина сидела в кресле и смотрела на него, будто не она, а он был подозреваемым в деле о гибели человека, а другая женщина — черт, почему другая, та же самая, конечно, хотя этого быть не могло! — стояла на коленях и смотрела, будто… Да точно так же и смотрела — будто она была следователем, а он подозреваемым.
— Провод, — сказали обе женщины. — Вы его забрали.
— Э… Да, — согласился Лисовский.
— Неважно, — сказали Жанны. — Это совершенно неважно.
Они поднялись с колен и с кресла, вошли друг в друга, будто им было не привыкать поступать так со своими телами, и, оглядевшись вокруг (Лисовский уже не мог воспринимать Жанну Романовну, как одно существо женского пола, теперь, что бы она ни делала, он видел в ней двух женщин, временно слившихся воедино, но обычно — наверно, тогда, когда никто не мог за ними следить, — существовавших раздельно, будто сиамские близнецы, или нет, почему сиамские, они ведь сросшимися должны быть, спинами, например, или макушками, а у Жанны Романовны срослись души, а не тела, но и тела тоже могли срастаться и даже врастать друг в друга, чему он только что был свидетелем), сняли с полки толстую книгу, на корешке которого Лисовский успел прочитать «Физическая энциклопедия, том 3», а буквы заметить не успел, Жанна Романовна подняла книгу над головой и швырнула в стену, том распахнулся в полете, страницы повисли и болтались, зрелище показалось Лисовскому невыносимо неприятным, и он на мгновение закрыл глаза, скорее просто мигнул, но за это время книга исчезла, была — и не стало, только воздух в комнате потеплел, пахнуло как из печки, не печки даже, а из огромного котла с ослепительно жаркой леткой.
Лисовский отпрянул и крикнул на обеих Жанн, чтобы прекратили глупые шутки и перестали нарушать последовательность следственных мероприятий. Впоследствии он, впрочем, не мог вспомнить, крикнул ли на самом деле или только хотел. Жанна теперь была одна, тело у нее было одно и душа тоже, это он почему-то воспринимал так ясно, будто знал, где именно в ее теле душа расположена, и как она воспринимала его, следователя Лисовского, пришедшего вовсе не для того, чтобы ему показывали фокусы, отвлекая от дела.
Жанна, между тем, села в кресло перед компьютером, как сидела полминуты назад, протянула руки к клавиатуре, и аппарат влючился сам, — это поразило Лисовского только в первый момент: как такое могло произойти, без кабеля, без электроэнергии, сам по себе, чушь, такого не бывает, цирковой номер, надо посмотреть, как она это устраивает… — на экране возникли не облака и не стандартная заставка «Окон», а лицо человека, объемное, глубокое и вечное, и, что сразу определил Лисовский каким-то органом чувств, ранее в его организме не задействованном, а сейчас вдруг включившимся, — человеком этим был он сам, и существовал он не в трехмерном объеме, а в более глубоком, чем три известных ему с детства, измерении.
— Вселенная, — сказал он сам себе, прочитав это слово по губам самого себя, стоявшего напротив себя в мире, где он был самим собой, и понимание уже было в нем, но еще не собранное, лежало отдельными блоками, логическими и эмоциональными конструкциями.
— Вселенная, — повторила Жанна Романовна, — это бесконечномерная система. Вселенная состоит из бесконечного числа измерений, материальность которых оспорил бы любой приверженец традиционных понятий. Во Вселенной есть бесконечное число материальных измерений, среди которых четыре классических — пространство-время — составляют столь малую и пренебрежимую по сравнению со всеми остальными долю, что в размышлениях об эволюции мироздания наш привычный мир не стоит даже принимать во внимание. Хотя учитывать трехмерие, движущееся строго вперед по направленной в будущее оси времени, конечно, необходимо.
Эти слова, которые на самом деле были не словами, а невысказанной мыслью, произносила, естественно, не Жанна Романовна и не сам Лисовский, даже не его второе «я», глядевшее из глубины — не экрана, которого вроде бы и не существовало больше, — а космоса, которого, впрочем, тоже не было, потому что космос ограничен теми же тремя измерениями, а перед ним открылось большее, и Лисовский понял, наконец, что о Вселенной с ним говорил погибший Эдуард Викторович Ресовцев, это была не запись, а живая мысль, которую Лисовский впитывал так же естественно, как в детстве — молоко матери, точнее — молочную смесь из бутылочки детской кухни поликлиники номер 135, потому что у матери молоко пропало на пятый день после его рождения, она и так была женщиной субтильной, а тут еще супруг, которого она не любила и замуж вышла просто потому, что понимала: никто больше ее не возьмет, кому она такая сдалась? На пятый день после ее возвращения из роддома муж так на нее наорал — и из-за чего, из-за ерунды, неправильно в прихожей поставленных тапочек, носками наружу, а не внутрь, разница-то какая, но она ведь с детства, буквально с детского сада знала, обязана была помнить, что тапочки ставить нужно носками… куда? Господи, в какую сторону — она все время это забывала, вот странно, и в тот день, видимо, забыла, а он устроил такой скандал, что у нее пропало молоко, и сыночек ее любимый, Олежка, вынужден был пить гадость из детской кухни…
