вопиющая нелюдимость и замкнутость. Ни единой попытки завести друга в полку. Кроме того, капитан Дарванг не писал и не получал письма, в его личных вещах не было ничьих фотографий. На вечерах в клубе не танцевал, а стоял где-нибудь под колонной застегнутый на все пуговицы и с отеческой снисходительностью наблюдал за чужим весельем. Даже отпуск тяготил Кхена. Капитан никуда не уезжал с казенной квартиры и либо спал сутки напролет, либо читал книги религиозно-философского содержания. Не отдохнув и половины положенного срока, как правило, просился к самолету…
Но это все было бы еще терпимо и понятно — чужак, горец, сирота, — если бы Кхен не обнаруживал редкостное любвеобилие и душевный пыл, когда дело касалось бомбардировщиков. Точнее — его собственной машины…
Трое любимцев было у Дарванга с начала службы. В первые годы — неуклюжая, как паровоз, «летающая крепость» горьких времен Кхенова детства, когда королевство вело войны с соседями и авиацией подавляло крестьянские бунты. Динозавра в полете обслуживали семь человек: два пилота, штурман, радист, бомбардир, бортинженер — да еще в ангаре возилась вокруг него уйма народу. В качестве ответственного за связь Кхен мог бы и не заниматься чужими обязанностями. И тем не менее благоговейно драил каждый винтик и циферблат. Мало того: посвящал машине написанные в классической форме трехстишия-куонги, к празднику украшал кабину цветами…
Летчики были народ сдержанный, слегка бравировали своим мужским равнодушием: работа как работа, «гробы», «жестянки», еще целоваться с ними… Над юношей посмеивались, даже пробовали стыдить. Дарванг отмалчивался. Лишь кофейными глазами остро сверкал исподлобья. Никто не видел его улыбающимся.
Вторым, более совершенным и «малолюдным» бомбардировщиком лейтенант Дарванг уже командовал, у него появилось двое подчиненных. Когда самолет списали, чудак исчез на три дня, вернулся буквально истощенный горем, стойко выдержал наказание (впрочем, не слишком суровое) и чуть не подал в отставку, узнав о своем назначении на новейший «супер»…
Если теряешь любовь —
Даже намек на возможность новой
Горше самой потери…
В конце концов Кхена оставили в покое. К нему установилось полунасмешливое-полувосхищенное отношение — божок и шут одновременно… Так сорванцы-одноклассники выделяют тихоню-отличника, который, конечно, с придурью, но парень добрый и «не выдаст».
А последняя, нынешняя машина стала для Кхена, если можно так выразиться, любовью всей жизни. Прежде всего потому, что этим бомбардировщиком, до предела нашпигованным автоматикой, Кхен управлял один. Без товарищей по экипажу с их оскорбительным пренебрежением и шуточками. Он был безраздельным владыкой двух небольших, но изумительно мощных турбин, усиленной бомбовой начинки и стройных ракет под крыльями. Хозяином бустеров, противорадарного слоя, курсового компьютера, системы лазерного наведения и еще многих чудес.
Да что говорить — самолет мог внушить восторг одним внешним видом: иглоклювый красавец с треугольным крылом во всю длину тела, изящный, как белый журавль…
Перевалив острые пики внешнего хребта с вечной синью над сахарной белизной, Кхен снова окунулся в унылое море туч. Снизил машину до самого плато. На каменном острове собирали кукурузу.
Земля здесь не была нарезана лоскутами, ибо принадлежала кооперативу. Вдоль края полз на косолапых гусеницах диковинный плоский трактор величиной с добрую железнодорожную платформу. Сбоку к нему прилепилась явно чужеродная хлипкая кабинка. Верзила волок за собой широченный веер техники; ему явно было достаточно трех ходок, чтобы очистить все плато.
Кхен свернул шею, оглядываясь… Ах, вот оно в чем дело! Ну конечно же, танк! Все очень просто: с тяжелого современного танка сняли башню, ободрали панцирь и… передали обезвреженное чудовище кооперативу!
Того-то и боялся капитан. Потому и слушал, еле сдерживая обморочную тошноту, выкрики растерянного комполка. «День, которому не было подобных в истории»; «Солдаты выполнили свой долг перед человечеством»…
Нет, капитана Дарванга мало беспокоил военный престиж королевства. А также возвышенные соображения, заставившие монарха сначала сказать «и маленькая держава может стать великой», а затем уморить голодом тысячи подданных, приобретая все более дорогие самолеты и танки.
Интересы Кхена никогда не простирались так далеко. В детстве ему хватало собственных оскорбительно-мелочных забот. Нищета была страшна сама по себе. Но вдвойне ранили попытки родителей замаскировать ее, спрятать от людского глаза. Дешевые безделушки, пестрые бумажные веера, прикрывавшие потеки и дыры на стенах. Фальшиво-радушные приемы гостей — и горестный, с проклятиями, подсчет оставшихся кусков сахара, рисовых печений. Перед зимними дождями Кхен густо намазывал единственные ботинки сажей, замешенной на жиру, — чтобы не так пропускали воду.
К матери, преждевременно увядшей, плаксивой мечтательнице, он относился с презрительной жалостью. Отец был просто отвратителен. Вызывали ненависть его круглая спина и семенящая походка вечного холуя, припомаженные пряди на лысине, заискивающий смешок и внезапные, скрытые от посторонних припадки самоутверждения. Горячечные монологи с постоянным набором тем: «Я — мужчина», «Я — потомок горских вождей» и «Я — хозяин в доме». Привычный финал: вопли, битье тарелок, пощечины матери и Кхену и в итоге рыдания перед домашним алтарем.
Накланявшись, отец с какой-то гадкой кощунственной поспешностью задувал курительную свечу — запасал огарок для следующего покаяния. Лоснящиеся будды и бодхисатвы снисходительно смотрели, как он ползает по полу, собирая осколки посуды. До поздней ночи отец склеивал тарелки — тщательно, как археолог. А мать уводила Кхена в сад.
Нелепым и жалким было ее платье — латаное-перелатаное, зато расшитое стеклярусом и мишурой. Нелепым и жалким был ее садик в тылу хибары, убогая пародия на парки классического стиля, с узловатой корягой, зловонной лужей в качестве озера и кучей камня, на котором никак не принимались папоротники. Мать изливала душу, плача и упоенно рассказывая о своих блистательных женихах; о том, как себе чуть не перерезал вены племянник губернатора; о выездах на морские купания, балах в столице… Кхен угрюмо смотрел в затхлую тьму окраины.
Лишь иногда он выходил из оцепенения, навеянного причитаниями матери. Подбирался. Ноздри Кхена раздувались как у хищника, глаза сверлили издевательски роскошное небо. Нарастающие раскаты взбалтывали застоявшуюся жару. Он сжимал кулаки, до боли стискивал зубы. И вот над лабиринтом крыш, трухлявых галерей и кишащих крысами сарайчиков проносилась рокочущая крылатая Тень. Тень, украшенная самоцветами белых и алых огней. Звезды испуганно зажмуривались на ее пути и потом мерцали сильнее, словно язычки свечей, мимо которых скользнула ночная птица.
Рядом была одна из баз королевского образцового полка.
Летчики, проходившие по чадным улицам городка, безусловно относились к существам высших воплощений. Благоговейный трепет вызывали их ладные подтянутые фигуры, серебряные жгуты на фуражках, значки, шевроны. Все пилотское, от очков с павлиньим переливом стекол до крепких, на толстой подошве тупоносых башмаков, казалось таким дорогим, добротным, настоящим.
Малолетние обожатели выпрашивали у полубогов сигареты, жвачку, гербовые пуговицы.
Кхен
