— И что ты хочешь сказать, Иуда?
— Что вы дадите мне, если я вам предам его?
Каиафа хмыкнул:
— Ты думаешь, что мы не обойдемся без твоих услуг? Завтра же я пошлю стражу, и она притащит Иисуса прямо сюда. Убирайся.
Так не пойдет, подумал я. Первосвященник рассуждает логично, но тогда зачем нужен я?
— Почтенный Каиафа, но остальные ученики скроют Иисуса, будет драка, возможно, ненужные жертвы. А я все проделаю тихо и быстро.
Каиафа поставил свою плошку и оглядел присутствующих, явно ожидая услышать их мнение. Какой-то долговязый книжник заметил:
— Он говорит дело, почтенный Каиафа.
— Да, так будет разумнее, — поддержал его степенный бородач. — Сколько ты просишь, ничтожный?
— О, тридцать сребреников, всего лишь тридцать сребреников, — забормотал я, кланяясь.
Кто-то фыркнул, Каиафа покачал головой:
— Недорого вы цените своего учителя… Что ж, будет по-твоему.
* * *
Моего отсутствия никто не заметил. Все готовились к седеру, еврейской пасхе, и в хлопотах визит Иуды в Иерусалим остался незамеченным. Когда же настал пасхальный вечер, все разлеглись за импровизированным столом, и уже в середине пиршества Иисус печально сказал:
— Истинно говорю вам, что один из вас предаст меня.
Я хотел возмутиться и сделать ему какой-либо знак, но вовремя вспомнил, что так оно и должно случиться. Апостолы же переполошились и стали спрашивать наперебой:
— Не я ли, Господи?
— Опустивший со мною руку в блюдо предаст меня, — уточнил Иисус, но в этот момент свои куски хлеба совали в мисочку с оливковым маслом как минимум пятеро, так что никакой конкретики не получилось.
— Впрочем, — продолжал Иисус, — сын человеческий идет, как писано о нем, но горе тому человеку, которым сын человеческий предается. Лучше было бы этому человеку не родиться.
Да уж… особенно после этого жирного ужина. Мой желудок бунтовал, но тут как раз подошла моя очередь:
— Не я ли, Равви?
— Ты сказал, — ответил с улыбкой Давид Мейер, посланный Ватиканом.
По счастью, никто этих слов не слышал, а кто и слышал, тот не понял.
Завершив трапезу преломлением хлеба и словами «Приимите, ядите: сие есть тело мое и кровь моя», Иисус удалился на Елеонскую гору. За ним потащились и мы, хотя меня жутко пучило и к горлу подступало жгуче-горькое. Надо бы попросить у Давида таблеточку, но как это сделаешь…
А сейчас получит свое Петр.
— Все вы соблазнитесь о мне в эту ночь, ибо написано: поражу пастыря, и рассеются овцы стада… По воскресении же Моем предварю вас в Галилее, — сказал Иисус.
Петр торопливо выступил вперед и заявил:
— Если и все соблазнятся о тебе, я никогда не соблазнюсь.
— Истинно говорю тебе, что в эту ночь, прежде нежели пропоет петух, трижды отречешься от меня.
— Хотя бы надлежало мне и умереть с тобою, не отрекусь от тебя! — повторил Петр, вслед за ним загалдели и остальные.
Я стоял, скрючившись, и прикидывал, говорит это Петр потому, что так написано в Евангелии, или же затем, чтобы отвести от себя подозрения в работе на АК? Скорее второе, вряд ли агент АК будет следовать писанию. Совсем я запутался, вот что… Когда если и буду писать отчет, придется ведь голову поломать.
В Гефсиманский сад меня не взяли, как и следовало ожидать. Давид Мейер был последователен. Перед уходом он подозвал меня и сказал шепотом:
— Сейчас все зависит от тебя, Олег. Я буду ждать. Кстати, я тут вспомнил твою фамилию, — тебе не приходилось играть в футбол? За клубы высшей лиги?
— Да, в основном составе «Архангела Гавриила», но всего два сезона. Мне было девятнадцать…
— Точно! Я помню, как вы разделали «Боруссию»! Тебя еще удалили на предпоследней минуте.
— Судья придрался, я защитника не трогал! — вскинулся я.
— А никто и не спорит, — согласно поднял руки Иисус. — Короче, мир тесен… Я на восточной трибуне сидел. Ну, давай, я пошел.
— Ни пуха, — пожелал я.
Уладив кое-как желудочно-кишечные проблемы и напившись воды, чтобы унять изжогу, я заторопился в условленное место, где уже ждали меня стражники Каиафы.
— Что-то ты долго, — проворчал толстяк первосвященник.
Опергруппу он собрал приличную, одних бойцов человек тридцать да еще десятка два чиновного люда.
— Я ждал, почтенный Каиафа, пока Иисус удалится с учениками в Гефсиманский сад, — пояснил я.
— И сколько их с ним? — спросил сотник. — Кто представляет наибольшую опасность?
Сразу видно профессионала. Я проникся невольным уважением к этому ветерану, покрытому рублеными и резаными шрамами, и доложил:
— С ним трое, из которых только Петр, он же Симон, имеет при себе меч и хорошо им владеет. Скажу также, что и с голыми руками он может одолеть нескольких солдат.
— Это я уже добавил от себя, но лучше пересолить — вряд ли АК направил сюда человека, не снабдив его хотя бы базовыми знаниями рукопашного боя.
— Каков условный знак?
— Кого я поцелую, тот и есть Иисус, тотчас хватайте его.
— А без этого нельзя? — поморщился сотник. — Мужики же…
— Пускай целует, — сказал нетерпеливый Каиафа. — Пойдемте, что ли, а то что-то прохладно становится.
Гефсиманский сад был мал и запущен, потому Иисуса-Давида мы нашли сразу — в компании троих апостолов он любовался звездами. Я бросился к нему, проскочив мимо растопырившего руки Петра, и завопил:
— Радуйся, Равви!
И чмокнул его в щетинистую щеку.
— Друг, для чего ты пришел? — с деланым удивлением спросил Давид, но его уже скрутили стражники.
Петр оказался дураком и фанатиком. Выхватив меч, он бросился на охрану и с первого удара отрубил одному из рабов ухо. Часть тела, бешено вертясь и разбрызгивая кровь, улетела куда-то в заросли, а раб уселся прямо в пыль и завопил.
— Так их! Давай, давай! — заорал Иаков, прячась за брата. По тексту далее следовала реплика Иисуса, и он тут же ее выдал:
— Возврати меч твой в его место, ибо все, взявшие меч, мечом погибнут! Или думаешь, что я не могу теперь умолить отца моего? И он представит мне более нежели двенадцать легионов ангелов.
Услыхав про двенадцать легионов, стражники и первосвященники принялись вертеть головами, но ангелы не появлялись.
— Как будто на разбойника вышли вы с мечами и кольями взять меня, — сетовал Иисус, пока его волокли к выходу из сада. — Каждый день с вами сидел я, уча в храме, и вы не брали меня.
— Не брали, стало быть, не нужно было, — разумно отвечал сотник.
Мимо меня провели раба с окровавленной головой, замотанной тряпками, следом солдат торжественно пронес отрубленное ухо, держа его двумя пальцами.
