— Заурядный барбитал-натрий или мединал, — сказал Гришин. — Доза выше средней, но не критическая. Введена в промежутке между тремя и четырьмя часами ночи с помощью пневмопистолета. Что еще? Ампулы и шприц отсутствуют. Коржиков утверждает, что снотворного не принимал.
— И ничего не чувствовал?
— Укалывание происходит мгновенно и абсолютно безболезненно.
— Что с ним?
— Сейчас спит. Теперь, пока почки все это прокачают… Сами понимаете.
— Спасибо, Григорий Иванович.
Гришин недовольно покачал головой, осуждая подобную практику применения снотворного, и ушел.
Ильин посмотрел мне в глаза, будто спрашивая: «Ну, так как?» — и я почувствовал себя крайне неуютно, но тут он перевел взгляд на Гусейнова, затем на Лаптева.
— Что ж, — помолчав, сказал Ильин, — если кто-то хотел, чтобы Коржиков отсутствовал на эксперименте, то цель достигнута. Начинайте, Василий Игнатьевич.
Лаптев состыковался с ВИБРом и привычно пробежал пальцами по клавишам пульта.
Ильин застыл за его спиной.
Минут десять ничего внешне эффектного не происходило, затем Василий встал и, отсоединяя присоски, утомленно произнес:
— Просит вас, Аркадий Семенович.
Ильин сел, нахмурился, побарабанил пальцами по подлокотникам, зачем-то вспомнил старинное напутствие: «Ну, с Богом»…
Что-то сдвинулось в моем сознании, пока я наблюдал, как он подключается к ВИБРу.
Будто меня лишили воли. Происходящее воспринималось в несколько нереальном свете и чем-то напоминало сон, от которого я просыпался в холодном поту.
Долгие, размазанные по нереальности секунды Ильин сидел в напряженной позе, потом тело его обмякло и начало медленно тонуть в глубине кресла, а руки безвольно шарили рядом с головой, совершая бессильные хватательные движения.
Преодолев липкое оцепенение, я отшвырнул стоявшее передо мной кресло и вырубил генератор, затем осторожно убрал присоски. Освобожденное «щупальце» втянулось в свое гнездо.
С пола вставал обескураженный Вася Лаптев.
— Ноги отказали, — объяснил он недоуменно.
Аркадий Семенович вяло шевелил губами, пытаясь что-то сказать.
— Вас положить? — спросил я.
Он еле заметно кивнул.
— Что-нибудь под голову, — крикнул я в пустоту, которая все еще меня окружала. — И доктора, доктора живо. С кислородом…
Я придерживал его голову, а кто-то шустро подсовывал журналы, пока, наконец, не образовалось достаточное возвышение. Кто-то другой в это время, дробно топая, умчался вон из постовой. Глаза у Аркадия Семеновича тускнели и были на том пределе, когда в любой момент могли окончательно погаснуть. Пульс пробивался неровно и слабо.
Появились люди с тележкой, Гришин прижал к лицу Ильина маску, соединенную гофрированным шлангом с кислородным баллоном…
Все происходящее по-прежнему воспринималось мной с каким-то легким сдвигом, и я окончательно опомнился только тогда, когда, очутившись в своей квартире и вскрыв упаковку с мединалом, обнаружил в ней отсутствие трех ампул. Вот тут будто кто-то схватил меня за шиворот и крепко встряхнул. Я обшарил аптечку, вытащил из зажимов пневмопистолет, которым мы воспользовались только один раз, когда Тая умудрилась после холодного душа заработать миозит, и зачем-то обнюхал его.
Никакого запаха. Приемный резервуар тоже был чист и сух. Собственно, после укола пистолет вполне можно было промыть в проточной воде, а ампулы выбросить в утилизатор. Я закрыл аптечку и присел к столу.
Голова была пустая, в ней, как горошина в сухом стручке, с треском перекатывалась одна лишь мысль: «Доигрались». Я чувствовал себя той самой марионеткой, которая возомнила себя свободной. От моего повелителя меня больше не скрывали толстые и надежные стены станции. В любой момент хозяин мог приказать все, что ему заблагорассудится, и любой из нас, не ведая об этом, кинулся бы исполнять его волю сломя голову. Чисто ради любопытства он мог устроить такое представление, такой фейерверк… Но он был милосерден. Пока он устранял только неугодных ему марионеток. Сопротивляющихся и вредивших ему марионеток. Чер не напрасно приказал мне усыпить Коржикова. Присутствуй Вадим на эксперименте, он ни за что не позволил бы Аркадию Семеновичу подключиться к ВИБРу. Значит, Чер заранее знал о времени проведения эксперимента… А может, и сам назначил это время. Вот, кажется, и разгадка его последнего выхода на связь.
Он произвел две коротенькие записи в подсознании, диктующие дальнейшую линию поведения, — в ильинском и моем. Моя запись сработала во время сна, и я, не просыпаясь, пошел и сделал Вадиму укол. В этом аспекте и действия Ильина не были проявлением свободной воли. Интересно было бы узнать, на какой срок он запланировал свой эксперимент и так ли он ему был необходим, если вопрос о запрещении использования психозонда практически был им решен. Но, увы, момент, кажется, упущен, дай бог — жив бы остался. Напрашивался и еще один вопрос: а смог бы Вадим помешать Ильину? И сразу следовал ответ: вряд ли, разве что только в самом начале, узнав о намерениях инспектора. Почему я в этом уверен?
Во-первых, потому, что Ильин полагал, будто действует по собственной инициативе, а во-вторых, потому, что Чер контролировал ход событий. Помнится, перед тем, как Аркадий Семенович подключился к ВИБРу, меня охватило полнейшее равнодушие к происходящему, этакое спокойное безволие, не позволяющее шевельнуть ни ногой, ни рукой (напомню — у Васи Лаптева тоже отказали ноги, а он был намного ближе к Ильину; Гусейнов же вообще не сдвинулся с места), но в тот момент, когда Ильину уже ничем нельзя было помочь, я снова обрел способность рассуждать и двигаться, да и ребята принялись суетиться. Это было очень похоже на сильнейшее внушение.
Не скажу, что мне было страшно, я еще не до конца осознал всю опасность сложившейся ситуации; но то, что нам нужно было немедленно удирать во все лопатки, я понимал очень даже четко.
Теперь все зависело от помощника кэпа Пономарева, на которого после несчастья с Ильиным неожиданно свалилось бремя власти.
Пономарева я знал как педантичного, исполнительного, но очень осторожного человека, у которого преувеличенная осторожность граничила с отсутствием инициативы, и сомневался, что сумею доказать ему необходимость изменения курса, другими словами — сумею обосновать свои умозаключения.
Люкакин, сидевший за пультом и от нечего делать листавший вахтенный журнал, обернулся на звук открываемой двери и с готовностью вскочил с места.
— Будь добр, подежурь пока, — сказал я, — приплюсуется к основному стажу. Мне срочно к Пономареву.
