Из английских трудов Л. сделал для себя простой практичный вывод знаком приближения смерти служит сильная боль в глазах, не связанная с утомлением. С тех пор и до кончины Л. особо внимательно относился к визитам М.И., потому что был убежден, что из уст окулиста он услышит приговор. Роль вестника беды Михаила Иосифовича весьма огорчала, но он был человеком долга и, несмотря на свою антипатию к большевикам, выделял Л. как удивительную яркую личность, в которой щедро, но нелогично смешивался высокий идеализм с низменным политиканством, искренняя скромность и невероятное тщеславие, умение прощать и безбрежная мстительность. Я полагаю, - что М.И. льстило, что именно он был избран для наблюдения за Л. и именно ему Л. доверял более других.
Вот именно тогда, летом 1923 года, во время очередного визита к больному, когда я напросился к М.И. в качестве ассистента, не связанного с кремлевской братией, я и услышал от него, что Л. и на самом деле планирует самоубийство, что совершенно невозможно для практически парализованного, почти лишенного речи человеческого обломка. Но так как мы имеем дело с обломком гения, то не исключено, что его план удастся. Я не понял тогда, шутит ли М.И., и решил, что сам погляжу на великого больного и потом постараюсь сделать собственные выводы. (Если, конечно, бывают великие больные и просто больные.)
В памяти у меня сохранилось ощущение чудесного теплого дня, жужжания насекомых и пения птиц, всеобщего мира и покоя. Роскошный, но в то же время очень простой по формам загородный дворец в Горках был окружен щедрым, хоть и порядком запущенным парком. Нас встретила миловидная пожилая женщина, похожая на Л. и оказавшаяся его старшей сестрой Анной Ильиничной. В тот же день мне привелось увидеть также Дмитрия Ильича младшего брата Л., врача по образованию, еще одну сестру - Марию Ильиничну, а также его жену Н.К. Должен сказать, что все это семейство произвело на меня самое лучшее впечатление своей деликатностью, и в то же время желанием постоять друг за дружку, поддержать и ободрить. Милое, российское интеллигентное семейство, вовсе не погубленное революцией и сохранившееся как бы вне этого дикого времени, как бы осознавшее свой долг - посильную помощь кумиру, самому умному, самому лучшему брату Володе. Все они - родственники Л. - трудились, и притом бескорыстно, в различных газетах либо учреждениях, принося помощь обществу и, по мере сил, как я понял, стараясь не реагировать на реальности мира, созданного Володенькой. Мне показалось даже, что и участие в учрежденческих делах, и присутствие в газетах совершалось родными Л. не из любви к такой деятельности - вся энергия семьи после смерти старшего брата, террориста и убийцы Александра, сконцентрировалась в Володе, - а для того, чтобы служить ушами и глазами брата и знать столько, чтобы быть ему полезными не только дома, но и вне его.
Стань Л. присяжным поверенным или мировым судьей, они бы все ограничили всю жизнь домом или его ближайшими окрестностями, превратившись в интеллигентных российских обывателей, почти по Чехову.
Присутствие любящих и преданных женщин было сразу очевидно потому, как чисто и скромно содержался особняк, как был вымыт, ухожен Л., как аккуратно была заштопана выглаженная сорочка и как тщательно были пришиты к ней пуговицы. Я подумал, глядя на более чем скромную одежду всего семейства, что они так и не приспособились к распределителям и талонам они помнили, что новую сорочку или кофточку можно было купить в недорогом магазине, оставшемся в том, милом их сердцу, прошлом, которое они помогали уничтожить.
Как и предупредил меня М.И., у Л. наступила ремиссия. Болезнь, коварнейшая из смертельных недугов, временно отступила, как осаждающий крепость неприятель, который высматривает слабые места в полуразрушенных после предыдущих штурмов стенах. Так что я надеялся, хотя и не было оснований для такой надежды, на то, что увижу вождя нашей страны, гуляющего с палочкой в руке, продолжающего борьбу с болезнью. Хоть я и знал, что нельзя верить большевистским газетам, создававшим в сознании обывателя именно такой образ Л., я оказался неподготовленным к открывшемуся передо мной зрелищу, когда Анна Ильинична провела нас к лужайке, еде находился Л.
В кресле-качалке с высокой, затянутой соломкой, закругленной поверху спинкой, с приспособленными к ней велосипедными колесами и подставочкой для ног сидел незнакомый старый человек с остановившимся взором, неживой желтоватой кожей лица - лишь рыжеватые с проседью усы и бородка были узнаваемы по портретам и фотографиям.
Анна Ильинична окликнула Л., и тот с некоторым запозданием, отреагировал на голос сестры. Его глазам вернулось осмысленное выражение. Л. криво улыбнулся, показывая этим, что узнал М.И., затем перевел взгляд на меня - обычный просительный взгляд очень больного человека, с которым он обращается к незнакомому врачу в тщетной надежде, что тот обладает панацеей от его немощи.
М.И. поздоровался - Л. поднял и протянул ему левую руку, еще не окончательно потерявшую подвижность, затем М.И. представил меня как молодого способного терапевта, призванного для независимой консультации.
Мой визит был строго неофициален, так как у меня были собственные сложности с ГПУ. С точки зрения здравого смысла, моя поездка в Горки была верхом легкомыслия. Кстати, когда меня впервые взяли в тридцать первом, я ожидал, что мне будут шить покушение на вождя мирового пролетариата. Но оказалось, что мои поездки в Горки не были зафиксированы в моем досье. Видно, в последние месяцы Л. охраняли плохо и нехотя.
Прежде чем вернуться в дом для осмотра. Л., время прогулки которого еще не истекло, немного поговорил с М.И. о семейных делах моего коллеги, что меня расположило к больному. Я должен сказать, что периодически разум Л. как бы выползал из болота, и ты видел, какой громадный, трепещущий, измученный страданием ум бьется в этом немощном тельце.
Во время неспешной беседы появился Дмитрий Ильич, младший брат Л., сам врач из Крыма, человек милый в манерах и более ничем не выдающийся. Я обратил внимание на то, с каким живым интересом Л. обратил свой взор к брату, вопрошая его о чем-то. Тот кивнул. Дмитрий Ильич спросил, не можем ли мы провести осмотр здесь, на свежем воздухе, но М.И. категорически отказался - он привез и развесил свои таблицы.
Мы осматривали Л. в главном корпусе, на первом этаже. Затем Л., уставший от общения с нами и вновь потерявший дар речи, покинул нас - его увезли, а Н.К. пригласила нас пообедать.
За скромным летним деревенским обедом все старались не говорить о болезни Л. и почему-то увлеклись воспоминаниями о жизни в Европе, где каждый из нас побывал и жил. Перебивая друг друга, родные Л. и мы с М.И. описывали красоты Германии или Швейцарии, как пресловутые восточные обезьянки, не желающие слышать, видеть или произносить чего-либо, относящегося к неприятной действительности.
