Мы прошли на эстраду, там было интереснее, выступали иллюзионисты, жонглеры. Возвращались напрямик, по безлюдной и плохо освещенной аллее. В самом ее конце стоял фанерный щит с картой Испании. Война в Испании кончилась еще в прошлом году, о карте, наверное, просто забыли. Краски на ней выгорели, местами их смыл дождь. Но все-таки было видно, как изогнутые стрелки нацелились на Мадрид и Барселону. Мы долго стояли у карты. Если бы мы знали, что через год эти хищные стрелки потянутся к Минску, Смоленску, Москве…
Ветер раскачивал одинокий фонарь на столбе, по карте пробегали черные тени.
— Говорят, будет война, — тихо сказал Яшка. — Как думаешь, меня не заберут из-за очков?
Я думал, что Яшку скорее всего в армию не возьмут: он — очкарик, да и вообще, как говорила моя мама, книжный мальчик. Но обижать Яшку не хотелось.
— Ты можешь стать военным врачом, — ответил я, — Чем плохо? На каждой подводной лодке есть врач.
Насчет себя я не сомневаюсь: после школы пойду в военно-морское училище, а потом буду плавать на подводных лодках. В тот вечеря, конечно, не знал, что все сложится иначе и что в сорок третьем я попаду в авиационную школу, а Яшка окажется в артиллеристском училище. Не знал я, что из книжного мальчика получится командир батареи противотанковых орудий. Яшка погиб в сорок пятом в Венгрии, у озера Балатон.
К «Черепахе» мы возвращались молча. Я думал об Испании: должна там быть революция, обязательно должна быть! Построить бы к тому времени большой ракетный корабль…
Вернувшись, мы обнаружили, что Витька спит и Николай Борисович тоже спит, а «Черепаха» спокойно покачивается у берега. В двенадцать в парке потушили огни. Яшка сказал, что подежурит, и что должен спать, так будет правильно с медицинской точки зрения. Утром мне предстояло вести «Черепаху». Яшка не умел плавать, а у Серге Андреевича на этот счет было твердое правило: не умеешь плавать — сиди на берегу.
Где-то очень далеко жужжал самолет и по небу пробегали лучи прожекторов. Мы молча разглядывали звезды. Меня беспокоили каверзные мысли. Они возникли однажды, и я никак не мог от них отвязаться. Почему на рекордных катерах Кемпбелла стоят не реактивные, а самые обычные двигатели? Неужели Кемпбелл глупее нас? И вообще: почему великолепную «Черепаху» построили мы, а не взрослые?
Через много лет, перечитывая биографию великого математика Эвариста Галуа, умершего совсем молодым, я вспомнил свои старые сомнения и подумал, что по настоящему дерзкие открытия всегда начинаютс с мальчишеских снов, с детской мечты, с безрассудных и необычных идей. Потом приходят рассудительность, осторожность, трезвый расчет: а вдруг не выйдет? а может быть это вообще неосуществимо? а почему это ты такой умник, что видишь дальше других?.. Хорошо, если где-то в глубине души сохранились те давние мальчишеские сны и безрассудные идеи. Как тлеющий огонь разгорятс вновь, вспыхнут ярким пламенем и осветят всю жизнь. И тогда ты пойдешь наперекор всему, пойдешь и совершишь невозможное…
Яшка быстро заснул. И я еще немного подумал о «Черепахе», о завтрашнем дне и о том, что Дина уехала совсем не вовремя.
Утром на двух автобусах приехала комиссия в сопровождении ребят из разных кружков. Чудесное было утро, свежее, без надоевшей жары, и члены комиссии восторженно ахали, разглядывая деревья, траву, пруд и ярко-красную «Черепаху». Витька отвел меня в сторону и мрачно зашептал:
— Слышь, Генка, плохо ваше дело. В комиссии этой насчет техники никто ни бум-бум. Там ведь кто? Руководительница вышивального кружка, потом из балетного, из литкружка, из биологического, из хорового, а та, что с девчонками стоит, — художественная гимнастика. Один мужик, так и тот из рисовального. Им без разницы — ракета или весла. Ничего не поймут, вот увидишь.
Я предстал перед комиссией в новеньком комбинезоне и авиационном шлеме (Сергей Андреевич раздобыл у планеристов). Комисси с умилением оглядела меня и благожелательно задала ряд вопросов: сколько мне лет, в какой школе учусь и какие у меня отметки. Председательница воскликнула: «Очень мило, нет, правда, здесь все очень мило…» Яшка только-только кончил заряжать баки, от него попахивало карбидом, и Сергей Андреевич велел ему держаться подальше от комиссии.
Ребята подтянули «Черепаху» к берегу, можно было приступать к испытаниям. Колба шепнул: «Давление не больше двух атмосфер, смотри!» Сергей Андреевич отозвал меня в сторону и предупредил: «Поосторожнее там… Давление держать не больше трех атмосфер.» Я залез в кабину. Яшка, стоя по колено в воде, придерживал «Черепаху».
— Вот вата, заткни уши, — сказал он. — И не вмажь в тот берег.
Он закрыл плексигласовый верх кабины и показал растопыренную пятерню. Это означало: давление ацетилена не меньше пяти атмосфер.
Дальше я действовал почти автоматически. Быстро открыл все краны, послышалось шипение, стрелка манометра резво побежала вправо. Я посмотрел, куда направлен нос «Черепахи»; все было в порядке, Яшка успел развернуть катер кормой к берегу. Стрелка проскочила цифру «3». Теперь надо было смотреть в оба глаза за этой стрелкой, потому, что баки могли не выдержать такого давления; я хорошо знал, какие они ненадежные, наши баки.
Когда стрелка коснулась пятерки, я рванул пусковой кран и почти одновременно включил зажигание. Мгновенно раздался высокий звенящий звук, словно рядом разбили стекла, — и тут же громыхнул взрыв. Он отличался от вчерашнего взрыва, как трубный рев дюжины взрослых слонов отличается от крика одного маленького слоненка.
Я закрыл глаза и съежился, вцепившись в руль. В тот момент мне и в голову не пришло оглянуться на берег. А стоило бы оглянуться! «Черепаха» была в метрах полутора от берега, и дюза оказалась нацеленной на комиссию, которой Николай Борисович тщетно растолковывал принцип ракетного движения. Сергей Андреевич, человек опытный и не раз видевший, как взрываются корабли, показывал Колбе знаками, что, мол, надо отойти подальше, но Колба не замечал его сигналов. Именно в этот момент я и включил зажигание.
Потом я долго расспрашивал очевидцев. Говорили разное. Легенды возникают поразительно быстро, а в них все страшно преувеличено. Так вот, согласно легенде, комиссию словно ветром сдуло. Никто из членов комиссии не устоял на ногах. Подобная участь постигла зрителей, которые пробрались поближе. Остальные, как принято говорить, отделались легким испугом.
Оглушительный старт «Черепахи» продемонстрировал комиссии разницу между веслами и ракетой и, как позже сказал Яшка, ссылаясь на Маяковского, сделал это «весомо, зримо, грубо».
А я, открыв глаза, увидел, что «Черепаха» двигалась, но действительно с черепашьей скоростью. Каждый взрыв (а они раздавались три-четыре секунды) заставлял меня закрывать глаза. Я чувствовал, как выгибается корпус «Черепахи», и ждал, что камера сгорани вот-вот сорвется. Оглушительные, пушечной силы, взрывы — это победа: мотор работал и еще как громко работал! Но «Черепаха», содрогаясь и сотрясаясь от взрывов, шла со скоростью пешехода, не больше. И это было страшное поражение… Меня раздирали противоречивые чувства, а подумать, собраться с мыслями я не мог: попробуй мыслить, если за спиной раздаетс такая канонада!
