Левое крыло, сделанное из пластмассы и перьев, сломалось, да и левая рука, на которую пришелся удар, хрустнула так, что он даже не пытался ее поднять, все равно ничего бы из этого не вышло, кроме боли. Махать одной правой было глупо, к тому же воздушная струя от винта черного вертолета туго прижимала его к стеклянной поверхности окна. Та оказалась очень твердой, и, кроме того, между стеклянных панелей были вставлены какие-то алюминиевые на вид прокладки. Они обдирали Федору ноги и бока, словно терка.
Вертолет вращал сетью, опускаясь почти отвесно, крутясь в горизонтальной плоскости так, что Чулков ощущал удары воздушных потоков не только от главного, но и от хвостового винта. Они плющили его о небоскреб, и выхода из этого положения не было...
Вернее, можно было, заставив себя собраться, как перед прыжком в воду с вышки, нырнуть в сеть. На это пилот вертолета, собственно, и рассчитывал. Но Чулков не хотел этого делать. Конечно, он понимал, что разобьется в лепешку, если будет упрямиться или попробует спланировать, но в сетку все равно идти не хотел. И не пошел.
А потом вертолет врезался в небоскреб. И приникшая к экранам телевизоров Америка содрогнулась, вспомнив террористическую атаку, которая уже однажды разрушила это здание. Сначала черная машина зацепила сверхпрочное стекло кончиками основного винта, и те вдруг согнулись, словно пластилиновые. Тогда, потеряв устойчивость, вертолет ударился о небоскреб уже всей массой... Взрыв не столько оглушил Чулкова, сколько поразил его зрелищем побежавшей по стеклянным панелям волны вибрации. Она была величественной, неторопливой и почти красивой, если бы Чулков сумел рассмотреть ее как следует.
Но даже это у него не вышло, его опрокинуло вверх ногами, потом развернуло обратно, потом перевернуло еще раз и отбросило от прозрачной стены, на которой, как на поверхности болота от большого булыжника, образовалось подобие кратера. Тогда Федор понял, что падает уже по-настоящему. И остановить это падение не сможет.
Почему-то воздух, сделавшийся горячим и пронизывающим, теперь отказывал ему в опоре, словно карал за дерзость и гордыню, хотя Чулков хорошо помнил, что никогда не был ни дерзок, ни по-настоящему горд... Он просто любил летать, насколько позволяли ему крылья.
Он подложил под себя правое крыло, будто пытаясь заслониться от этого ветра. И подумал: ну почему всегда находятся люди, которые все портят?
Он очнулся в больнице. Жены рядом не было, зато дочь сидела на стульчике, придвинутом почти к самой его голове. Чуть дальше, в кресле, сидел сын и дремал. За окном стояла какая-то сияющая мгла - должно быть, светилась близкая реклама. Вокруг было множество всяких пультов, каких-то приборов и даже настоящих экранов, которые цветными линиями обозначали его, Чулкова, состояние.
Тело почти не болело. Но поразило его не отсутствие боли, а то, что он вообще остался жив.
Дочь встрепенулась. По-хозяйски положила ему руку на лоб, на грудь. Должно быть, привыкла проверять на ощупь, теплый он или уже нет. Попробовала улыбнуться и прошептала:
- А Гейтс-то никаких денег нам не заплатил. - Вздохнула. - Сказал, что условия договора не выполнены. Хорошо еще, здание устояло.
Взглядом Чулков спросил ее: и что теперь?
- Судимся, - ответила дочь. - Может, хоть часть удастся отспорить. Но пока без результата.
- А с крыльями, - оказалось, сын тоже проснулся, - получилось плохо. Тебя же из них вырезали, теперь они ни на что не годятся. - Сын вздохнул так, что у Чулкова сжалось сердце. - За них теперь предлагают семьдесят миллионов.
Дочь внимательно посмотрела на Федора.
- Долларов, конечно.
- Нет, - проговорил Чулков и удивился, как ему удалось набрать в легкие столько воздуха, чтобы хоть что-то произнести. - Никому не продавать. Нечестно...
И тут же провалился в сон, но теперь уже спокойный. Знал, видно, что не умрет. Ему еще рано было умирать. Следовало что-то сделать с крыльями. Здесь он главный. И сумеет это доказать, что бы жена с дочерью ни говорили.
Молодой человек в странной, похожей на банную шапочке поднялся, когда Чулков въехал на своей автоматизированной коляске в кабинет.
Он теперь редко покидал это кресло, не то что в прежние времена, когда он надеялся, что сумеет все-таки разработать переломанные кости. Сейчас ему оставалось надеяться лишь на то, что он уже не будет прикован к кровати так, как в последний год. И еще Федор рассчитывал, что сможет иногда выбираться в такие вот путешествия, пусть даже в коляске.
Ее, кстати, прислал Билл Гейтс после того, как выиграл процесс и вместо миллиарда заплатил только страховую премию. Запаса энергии для электромоторчика в коляске хватало, чтобы Чулков целый день мог разъезжать по дому и саду самостоятельно. Но Федор не выбросил и простое кресло, в котором его иногда возили жена или дочь. Сына он почему-то стеснялся.
Это была его первая вылазка из загородного особняка на берегу Волги в районе Барвихи, который приобрела жена, пока он был в коме.
Путешествие до Москвы из его нового дома, охраняемого, как небольшая крепость, оказалось для него трудным. Он уже с ужасом прикидывал, сумеет ли выдержать дорогу назад. Но оставаться в городе, чтобы переночевать, он не хотел.
В последнее время он полюбил сидеть в беседке, выстроенной на небольшом холмике, и ни о чем не думать. Он бессознательно пытался привести разбитое тело в состояние покоя, при котором боль становилась меньше.
- Святейший сейчас выйдет, - объяснил юноша в черном. И почему-то опустил голову. Сейчас многие старались на Чулкова не смотреть. Должно быть, то еще было зрелище.
Чулков кивнул и оглянулся на сына. Сначала он хотел взять с собой Гошу. Тот, когда они вернулись в Россию после полугодового восстановления в клиниках чуть ли не всего мира, принялся названивать каждый день, а через неделю уже снова нашел с дочерью Чулкова общий язык. Настолько, что теперь даже ночевал в ее комнате.
Но все-таки по зрелому размышлению Федор решил взять с собой сына, тем более что чемодан был на удивление легким. В нем ехали крылья.
Они лежали между специальными поролоновыми подкладками, и их все время охраняло трое-четверо молодых людей, которые на этот раз остались на улице.
Только крылья были сломаны, и летать на них никто теперь не сумел бы.
Патриарх вышел к Чулкову, глаза у него были усталые, как у Папы Римского. Он попробовал улыбнуться и сел напротив Федора в кресло с прямой деревянной спинкой, машинально сделав жест, словно хотел с ним по-церковному троекратно поцеловаться. Но не стал. Догадался, как это будет больно Чулкову.
- Ваше Святейшество, - начал Чулков, обозначив поклон, как его учили, я хотел бы передать эти крылья Патриархии. - Он помолчал, поскольку в последнее время разучился говорить длинными фразами. - Может быть, с вашей помощью... удастся их восстановить. Или хотя бы понять, почему они летали.
