Тем более, что впоследствии эта версия не подтвердилась.
Вы не понимаете, что это такое. Это даже объяснить невозможно. Вы просто попутчики, просто быстро проходящие мимо. Я не знаю, что произойдет с каждым из вас после вашей смерти, знаю только одно - то, что происходит после моей. В определенный момент вы снова появляетесь в моей жизни - точно такие же, как и в прежних жизнях Сурка. Вы умираете только один раз. Я множество. И со временем это становится очень скучным. I'm on the top of the world и там нет ничего интересного, на том топе. Есть я, есть таинственный Василь Палыч, которого, я уверен, никогда мне не разгадать, есть Рогатый, есть, наверное, еще кто-то, кого я пока не видел и вряд ли увижу в будущем, и есть вы, эфемерные и вечные, быстро проходящие мимо. Этот мир мой, не ваш, он известен мне досконально, и я хорошо понимаю ревнивый взгляд Василь Палыча, брошенный на меня украдкой, потому что это и его мир, и ему совсем не хочется делить этот мир со мной. Он видит в мне угрозу, он бежит от меня, он слаб и из-за слабости своей становится мне интересен. Загадочный Василь Палыч - да и черт с ним. Школьный период проходит, и больше я его не увижу. До следующей моей жизни Сурка.
Школьный период проходит, и, я знаю, после него начинается что-то непредсказуемое. Точка бифуркации, за которой никогда точно не угадаешь, что будет. Впрочем, вру.
Вот почему я так люблю и так выделяю именно свой школьный период - я все про него знаю. Там тоже есть несколько точек бифуркации, но, по сути, они ничего не решают - я вступил в первый класс, я выступлю из одиннадцатого. В процессе я даже не смогу умереть, как умер мой друг Вова Цалов от какой-то скоротечной болезни крови - похоже, мне запрещено это.
Иногда мне кажется, что все мои жизни объединены общей целью - понять, кто же это такой, этот гад Рогатый, почему он меня преследует, почему так ненавидит, почему так изуверски убивает меня каждый раз, не позволяя дожить хотя бы до тридцати девяти лет. Что я наделал такого страшного? Я не знаю, что я наделал.
Как только я выхожу из школьного периода, такого знакомого, такого скучного, такого мной ненавидимого и любимого одновременно, я прощаюсь с ним, я говорю ему "до свидания", я делаю ему ручкой и с головой окунаюсь в водоворот непредсказуемости.
Единственное, что здесь предсказуемо - я всегда бросаю своих родителей. Я бросаю их уже давно, то ли с десятой, то ли с двенадцатой жизни Сурка, уже и не помню даже. Я не люблю их, они меня утомляют, в жизнях Сурка почему-то не досталось места для них, они вызывают во мне стойкое, скребущее чувство вины, а мне это совершенно неинтересно. Они - как язык, который я знал когда-то, а теперь стараюсь забыть. Они - как умение ездить на велосипеде, когда ты от этого умения стараешься избавиться навсегда.
Собственно, каждая моя жизнь Сурка, точно так же, как и первая, делится на три периода - школьный, непредсказуемый и период жизни с Иришкой. Я впервые встретил ее летом девяносто второго года, в небольшой кафешке неподалеку от Центрального рынка, зашел туда переждать дождь. К ней приставала какая-то отмороженная малолетняя шпана, точней, не приставала, она им по возрасту не подходила, а измывалась - пока словами. Я посмотрел-посмотрел, потом подошел, схватил самого активного за длинные и грязные патлы (сам от себя такого не ожидал), протащил сколько-то и бросил на пол рядом с прилавком. Что с ним делать дальше, я не знал, ярость, охватившая меня, испарилась. Шпана угрожающе загалдела, но я сделал вид, что не обращаю на них внимания и отволок свое пиво за стол Ириши. Романтическая каждый раз получалась наша первая встреча, причем от жизни к жизни она становилась все романтичней и романтичней - я старался.
Любовь между нами не загорелась, а просто вспыхнула, мы почти что и не расставались с тех пор, как-то все само собой получалось. Я обретал свое самое главное, остальное отходило на второй план. Я все думаю, как она переживала мои ужасные смерти. Наверное, горевала - с месяц, а то и поболее.
Я-то лично к своим ужасным смертям, можно сказать, привык. Много думал о них - и в школе, и в непредсказуемом, и с Иришей, но страха, в общем-то, не испытывал. Я уже говорил, что обычно стараюсь конфликтов по возможности избегать. Может быть даже, я боязлив. Боли я боюсь, но, знаете, только в самый последний момент, я ее не очень-то предвкушаю. Я никогда не боюсь зубных врачей, я начинаю бояться боли только оказавшись в кресле с распяленным ртом и зудящей бормашиной у зуба. Я ничего не имею против смерти, даже ужасной, если она заканчивается новым рождением.
А в непредсказуемом периоде я был кем угодно. Иногда, когда я поступал, как и в первой жизни, в институт, я, как правило, становился интеллектуалом, но мне это обычно не нравилось. Мне казалось, что я выпендриваюсь. В таких случаях всегда находился кто-то, кто терпеть меня не мог, а то и самым откровенным образом ненавидел. И никогда, до самой встречи с Иришкой, не находилась та, что меня любила. "От волос на голове твоей до ступней на ногах твоих нет в тебе ничего интересного" - вот что убивало меня. Хотя на самом деле меня всегда убивал Рогатый.
Я был то дворником, то физиком, то охранником, то актером, сыщиком был в МУРе, несколько раз заканчивал мореходку, газетчиком несчетное количество раз, а однажды даже попытался стать певцом - ничего не вышло, голос не тот. Самая, наверное, приятная из моих жизней Сурка была та, когда я стал археологом-подводником. Начал в 18 лет где-то в районе Керчи, потом черт унес меня в Южную Америку, потом в Новую Зеландию. Правда, с возвращением на родину к моменту встречи с Иришкой у меня возникли такие проблемы, что потом я напрочь зарекся бродить по этой жизненной линии и с тех пор старался удерживаться в пределах Союза.
Но все-таки хорошая была жизнь. Единственным в ней минусом было то, что с Иришкой в ней мы виделись не так чтобы очень много. Мы с ней поженились, как всегда, в восемьдесят втором, но я к тому времени уже заразился этой самой подводной археологией и начал постоянно исчезать по экспедициям. Я разрывался между Иришкой и затонувшими кораблями.
Окончилась эта жизнь точно так же, как и все остальные, правда, не в России, как обычно, а в Пало Альто, на какой-то улице из седого камня. Шел жуткий дождь, я спешил в гостиницу, как вдруг он вышел из-за машин, седенький, хлипенький и насквозь мокрый - я, как всегда, оказался абсолютно не готов к встрече. Он бормотнул свое обязательное "Привет!" и тут же грохнул какой-то железной палкой по пояснице. Потом еще долго бил, я лежал в луже, били молнии и дождь на меня лил, и было ужасно больно, а через боль я думал, что какая же, черт возьми, она была у меня хорошая, эта жизнь.
