Неужели они, вот эти далекие огоньки, могут отнять у нее Андрея?
И снова пугающе ясно встал перед глазами сонный кошмар: синие скалы, зеленое солнце и странный майский жук. Нет, он не раздавлен, он треснул вдоль тела надвое, и в черной трещине...
Нет, нет! Нет! Звезды, вы такие добрые отсюда, с Земли, вы не можете, вы не имеете права!..
Где ты, Андрей, что с тобой? Почему так ноет сердце?
Справа бесшумно в полнеба полыхнуло зарево, и ровно через четыре секунды ощутился толчок воздуха - это стартовал по расписанию межконтинентальный реалет. Значит, три часа пятнадцать минут по местному времени.
Суетились, сплетались и расплетались внизу горящие полосы от фар электромобилей - в глубокой тишине ночи кто-то куда-то спешил, кто-то кого-то ждал, кто-то с кем-то встречался и расставался.
Глаза уже привыкли к темноте, и Нина прошла в соседнюю комнату.
Ей было очень стыдно, но пальцы вопреки воле набрали номер.
Ева не спала, она улыбнулась Нине из уютного кресла и отложила на столик блокнот с карандашом.
И пока Нина мучительно соображала, о чем спросить, чтобы хоть как-то оправдать звонок среди ночи, Ева заговорила первая:
- Не спишь? Маешься?
И, не дождавшись ответа, продолжала:
- А ты не опускай глаза. Я сама не сплю ночами. Вот уже пятнадцать лет. С тех пор, как Артур первый раз ушел в звезды. И никто из наших не спит. Эла мне уже четыре раза звонила.
Чувствуя в горле застрявший комок, Нина пыталась извиниться за беспокойство, говорить еще какие-то слова, но Ева - кто и когда назвал ее "космической мамой"? - прервала:
- Брось ты! Нечего стыдиться. И поплачь, если хочется. Им, мужикам, звезды, а нам, бабам, - слезы. Так говорили в старые времена.
Ева выговаривала "и" по-латышски мягко, а "б" - со взрывной твердостью, поэтому у нее "мужики" звучали нежно, а "бабы" клацало, как затвор старого охотничьего ружья... Про "старые времена", наверное, точно, потому что художница Ева Бремзис старину знала хорошо.
Нина невольно перевела глаза на гобелены, которыми была увешана вся комната. Пламенеющие тона узоров и рисунков светились в полумраке, и оживали, двигались прекрасные фигуры - то могучие, то хрупкие, то нежные и распускались диковинные цветы, и пахли травы, и плескалось янтарное море, и медленные руны "Калевалы" выплывали из глубин времени навстречу атомным солнцам нового века.
Ева перехватила взгляд.
- Любуешься? А ведь я нарочно в этой комнате сижу по ночам. Здесь спокойнее.
Нина молчала, и Ева взялась за блокнот:
- Хочешь, новенькое покажу? Это набросок, но хочу вот что-то в этом роде сотворить. К прилету наших мужичков... Чтобы знали, что мы без них не сидим без дела...
Ева поднесла блокнот к самому экрану.
- Нравится?
Это был набросок люмографом, к тому же выполненный в обобщенно-условной народной манере, поэтому Нина не сразу разобрала, что там изображено. Только постепенно вьющиеся цветные штрихи складывались в части рисунка.
Синие, геометрически ровные скалы...
Зеленое солнце с двумя коронами...
Белый овал неподвижного озера...
Зеленое существо... нет, это скафандр... да, конечно, скафандр, причем можно точно определить марку - САЖО-5, как она сразу не смогла...
Тишина.
Она еще не успела удивиться или растеряться, как тупо ударило в виски, рисунок треснул, и за ним была ночь, и через безмерный провал пространства, рядом, в упор, тускло блестя, разошлись створки скафандра, отдавая беззащитное тело страшному чужому миру...
- Что с тобой, детка? Что ты кричишь?
- Евиня, ему плохо. Евиня!..
* * *
На корабле царила радостная суматоха.
В одинаковых серых комбинезонах с откинутыми шлемами, перепачканные и веселые, ученые сейчас походили на ватагу мальчишек, задумавших разгромить сонное электронное царство. Щелкали переключатели, перепуганные автоматы взвизгивали, ошалело мигали индикаторными лампами, пытались мгновенно понять и привести к покою бессистемные возмущения в цепи, но все новые и новые алгоритмы заставляли их напрягаться, а динамики общей связи грохотали в каютах и переходах разными голосами: "Проверка! Проверка!"
Злой и расстроенный Кривцов бродил по отсекам, тщательно ощупывая каждый метр матового металла. В отсеке хронопульсации он едва не упал, споткнувшись о чьи-то ноги. Из-за раскрытого пульта выглянул кибернетик Станислав Свирин.
- Слушайте, отдайте мои очки! Я же знаю, что вы их взяли!
Свирин, пригладив короткопалой ладошкой задорный седой вихор, попытался изобразить возмущение на своем круглом лице:
- Товарищ Кривцов, если вы еще раз спросите меня о своих очках, я отправлю вас месяца на два в прошлое. Я же сказал: спроси у Апенченко.
- Спрашивал.
- Ну и что?
- Он говорит, не брал.
Голос кибернетика по-прежнему оставался серьезным:
- Вполне возможно. На таких планетах все возможно. Лабир! Загадочный минерал! Дозвездная материя. Что с нее возьмешь, с дозвездной материи?
- Ну, ребята, поймите, я без очков не могу считать графики метеорных пушек. Дело же стоит... Хватит...
- Очки в наш век - мелкое пижонство. Надо носить контактные линзы. Немного портят цвет глаз, но зато вполне надежно.
- Слушай, Стас, кончай, ради бога...
- Бога нет...
Неожиданно полоснул по нервам волчий вой сирены.
- Общая тревога!
Стас мгновенно вскочил на ноги.
- Проверка... - хихикнуло в динамике.
Стас погрозил кулаком в пространство и со вздохом отдал Алексею очки, которые оказались в нагрудном кармане.
- Рыжий черт! Все настроение испортил. Шуточки, тоже мне! - Он отвернулся к приборной стене, на которой чернела надпись: "Осторожно! Минус - время!", и пробурчал совсем тихо: - Слышать эту сирену не могу. Раньше ничего, а сейчас... Когда Земля почти рядом...
До Земли было больше тысячи парсеков, и даже лучу света нужно три с половиной тысячелетия, чтобы добраться до этой бесконечно малой и бесконечно родной капли звездного океана, но Кривцов посмотрел на внезапно обмягшие плечи кибернетика и промолчал.
В командном отсеке сочно гудел ГЭМУ - главный электронный мозг управления. Его "голова" возвышалась в центре, за спинками пилотских кресел, огромной плавучей миной времен второй мировой войны. В многочисленных матовых окошечках скакали зеленые и синие молнии, а шишковидные выросты то светлели до полной прозрачности, то наливались темной терракотой, то угрожающе чернели. ГЭМУ напряженно думал.
Кроме ГЭМУ, в отсеке были двое - капитан и второй пилот Реваз Рондели. Бремзис сидел на корточках возле электронного мозга и, посматривая на сигнальные рожки, подбрасывал в щелкающие челюсти курсографа очередную порцию данных. Пилот, полулежа в кресле, мрачно наблюдал за его работой.
