Я знал каждый укромный уголок на теле этой женщины, и вопрос вырвался сам собой:
– У тебя должна быть родинка на… извини…
Ира опустила взгляд, инстинктивно показав: да, именно там.
– А у тебя родинка на спине между лопатками, – сказала она. – Ты ее даже в зеркале увидеть не можешь.
Не только память была у нас общей. Мы были теми людьми – физически, – чья память о долгой совместной жизни возникла неожиданно и практически одновременно.
* * *
Лиля не спрашивала, почему я стал позже возвращаться домой. Женским чутьем она понимала, что, задавая вопросы, лишь усугубит ситуацию, в которой ничего не понимала, но о чем-то все же догадывалась. Она вообще предпочитала не замечать «мелких несуразностей жизни», как она выражалась, полагая – чаще всего правильно, – что несуразности рассосутся сами, если на них не обращать внимания. А если обратить, то придется принимать решения. Принимать какие бы то ни было решения Лиля не любила. Решение выйти за меня замуж она тоже предпочла не принимать – я сделал предложение, она выслушала и сказала, что ответит завтра. Дома посоветовалась с матерью, моей будущей тещей, и та решила: приличный парень, интеллигент, выходи.
Мы о чем-то говорили, я помогал Вовке с уроками, но мысли витали… нет, не витали, а сосредотачивались на проблеме, которая выглядела не решаемой, хотя я знал, что решение мне известно, и оно совсем не такое, какое я мог себе представить.
Это физическая проблема, а не психическая, и решать ее нужно физическими методами. Точнее – вспомнить, как проблема решается.
Я заказал в академической библиотеке несколько книг по физиологии мозга и психологии. Известные случаи ложной памяти относились, если верить индуистским верованиям, к прошлым жизням. По современным представлениям, научным, это были случаи истерической памяти, а в большинстве – фантазией, которую невозможно проверить. Еще я нашел смутные сведения о психической болезни под названием РМЛ – расстройство множественной личности. Исследован феномен, похоже, был из рук вон плохо, я понял только, что у некоторых больных личность расщеплялась на несколько частей с различным самосознанием, биографией и памятью. Воспоминания больного РМЛ в том или ином состоянии, конечно, различались, но к тому, что испытывал я, это не имело ни малейшего отношения. Я помнил себя, Михаила Бернацкого, и никого другого. И Ира помнила себя – и меня, такого, каким я был и в своих собственных воспоминаниях. Мы помнили такие детали наших отношений, какие не мог знать никто, кроме нас двоих. Это были одинаковые детали, совпадавшие до мельчайших подробностей.
Чем больше я читал, тем отчетливее понимал две вещи: во-первых, современная биология (не только у нас, но, похоже, и на Западе) очень плохо разбирается в устройстве памяти, и, во-вторых, все, что мы с Ирой помнили, включая собственный уход из жизни, происходило с нами на самом деле. Моя память могла лгать, как и память Иры, но если мы оба вспоминаем одно и то же, если наши воспоминания дополняют друг друга, сочетаются друг с другом, как жестко пригнанные части головоломной мозаики, это не может быть психической болезнью, вымыслом, наведенным мороком.
Мне даже выдали вышедшую недавно на английском книгу некоего Моуди «Жизнь после смерти», и там я нашел описания десятков случаев, похожих на мой. Темный туннель, свет в его конце. Как я мог знать о туннеле, если никогда не читал Моуди?
Но я знал.
– Что-то надо с этим делать, так дальше нельзя, – сказал я Ире однажды, когда мы отправились гулять не в академический сад, а в парк Кирова, где, оказывается, днем аллеи были пусты, и можно было целоваться, не опасаясь посторонних взглядов.
– Мы знакомы всего три недели, – напомнила Ира, прижимаясь щекой к моему плечу.
– Мы прожили вместе всю жизнь, – возразил я, целуя ее затылок.
– Так дальше нельзя, – повторил я, когда мы, нацеловавшись, сидели на прогретой солнцем скамейке над обрывом, по которому спускался к бульвару красный жук фуникулера. – Мы с тобой муж и жена. У нас дочь. Мы не можем каждый день расходиться по своим квартирам и делать вид, будто ничего не произошло. Лиля видит, как я изменился за эти недели. Она молчит, но смотрит на меня так, чтобы я понял: она подозревает, что у меня есть женщина.
– Мама, – сказала Ира, – уже который день спрашивает: кто он. Наверно, по моему виду нетрудно догадаться…
– Надо что-то делать, – повторил я.
– Что? – сказала Ира с тоской в голосе. – Ты сможешь оставить Лилю? И сына? Миша, я люблю тебя, но откуда я знаю, это настоящее, или я люблю тебя здесь, потому что полюбила там и прожила с тобой жизнь?
– Там? – похоже, сегодня я мог только повторять одно и то же, не умея вдумываться в смысл.
– В другом мире.
– В другом мире? Что значит…
– Миша, ты физик, не я. Ты должен объяснить, я в этом ничего не понимаю. Если мы помним то, чего не происходило здесь, значит, все случилось с нами в другой реальности.
– В параллельном мире, – пробормотал я, вспомнив фантастические романы Саймака, Гаррисона и Шекли, а заодно (почему раньше не приходило в голову? не возникало нужных ассоциаций?) два собственных фантастических опуса, написанных лет через пятнадцать после нашего с Ирой переезда в Израиль: закрылся «Хасид», который я редактировал, другой работы не предвиделось, и я целые дни просиживал дома за компьютером. На ум пришли идеи, которые я разрабатывал, когда работал в Тель-Авивском университете (вспомнилось параллельно: ушел я оттуда, потому что закончилась стипендия от министерства науки).
Темное вещество, темная энергия, ускоренное расширение Вселенной – самые модные темы, я этим занимался, и сюжет возник сам собой. В несколько месяцев я написал сначала большую повесть «Храм на краю Вселенной» и следом «Мир всплывающий».
Послал тексты по электронной почте в Москву (воспоминания наматывались и тянули одно другое), и обе книги через год вышли в издательстве АСТ, в новой тогда серии «Звездный лабиринт».
В голове неожиданно возникло что-то… теплое, неопределенное, ощущение было таким, будто воспоминание пыталось всплыть на поверхность сознания, почти уже всплыло…
– Кажется, я начинаю понимать, что с нами происходит.
Когда-то я читал книгу… это была толстая книга, не художественная, научная, и там говорилось…
Я вспомнил обложку: ярко-красный супер, фотография галактики: это была спираль М51, красота неописуемая, одна из моих любимых фотографий, сделанная телескопом «Хаббл». Под супером был черный переплет из твердого картона, золотым тиснением написано имя автора и название…
Имя… название…
Не вспоминалось.
– Не могу вспомнить название книги, – сказал я. – Как с лошадиной фамилией. Кажется, фамилия автора начинается на «Б».
